Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ребятушки! Не зевай, бегом к идолищу обухами глушить недострелов!
– А мы чего ждем? – Василько посмотрел на Данилу. – Не уж то хуже этих сычей будем?
– Глянь на те деревья. – Карий выхватил ятаган и показал на кряжистые стволы. – Там сила их кроется.
Василько прищурился, затем протер руками глаза, вглядываясь в ускользающую лесную мглу… За старыми могучими деревами, поднявшись на задние лапы, в ожидании схватки притаилась волчья стая…
Добежав до идола, стрелки крушили переяркам головы, поспешно раскладывая зверей напротив друг друга.
– Заряжай, заряжай по новой! – Василько закричал со всей мочи, но было поздно: спины стоящих стрелков уже накрывала серая волна.
Казак выстрелил, сбивая волка с плеч Строганова, схватил вторую припасенную пищаль. Выстрелил вновь и, выхватывая на бегу саблю, с диким воплем бросился в схватку…
Волки дрались умело, с отчаянной предсмертной яростью. Действуя сообща, они разом набрасывались на жертву, молниеносно нанося глубокие раны, затем оставляли, чтобы напасть на другого.
Не успевшие опомниться стрелки сбивались в кучу, грудились, неуклюже отбиваясь топорами, то и дело попадая друг по другу.
– Спинами! Жмись, спинами! – кричал Строганов, беспорядочно молотя пищальным прикладом в снег.
Разгадав маневр противника, волки стали отсекать стрелков друг от друга, оттесняя их от капища в лесную чащу.
– Не сдавай! К идолу жмись! – вопил казак, бешено орудуя саблей.
Короткий, отточенный удар в темноту, рассчитанный на никогда не подводившее чутье; судорога, проходящая сквозь кривое лезвие ятагана, отзывается в сердце горячей волной. Затем удар левой рукой острым и узким, как шип, ножом. Предсмертный всплеск ярости, и в темноте медленно гаснут два желтых, пропитанных ненавистью огонька…
В жуткой предрассветной смури, разгоняемой огнями редких факелов, Карий искал Пахомку. Сожалел, кляня себя за то, что не отправил мальчика вместе с возничими, позволил встать с кем-то в пару, пропасть из вида…
Над заснеженным черным лесом медленно вставало ледяное солнце. Слабые лучи, с трудом просачиваясь сквозь пелену заиндевелых еловых лап, ложились на снег неверною розовой пеной, освещая небольшую полянку, заваленную волчьими и человеческими останками… Возле высокого бревна с торчащей на вершине лосиной головой жалась горстка людей, а перед ними, понурив головы, стояло три раненых волка.
– Наша взяла! – радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил голову матерого хищника. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел.
Карий опустил пистолет:
– Прав был твой брат Семен: одна бьет в голову, другая – в сердце…
– Братцы! – истошно завыл Василько. – Дозвольте мне ентого кончить! Ведь он Аринку мою загрыз!
Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблей. Мгновение – удар, который неминуемо развалил бы зверя пополам, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног.
– Братцы, выручай, давит! – что есть мочи завопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.
Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий остановил и молча бросил казаку нож. Острие впилось в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку…
Волк еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах…
– Кончено… – Строганов тяжело осел в снег и, оглядев уцелевших, перекрестился. – Десятерых наших положили… Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было…
Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок. Смерть настигла мгновенно, поэтому он вряд ли успел понять, что произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, и горюшко их осталось позади. Тут и пришла смерть, словно свалившийся за шиворот ком снега…
Мужики скидали волков к идолу, а своих положили поодаль, под наспех срубленным шалашом.
– Двадцать четыре! – Строганов радостно хлопнул Карего по плечу. – Никогда такой стаящи не видывал! Всех посекли подчистую!
– Эй, ты что удумал?! – Данила повернул голову к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.
– Не видишь, волков деру! – недовольно буркнул Илейка. – Вона каков мех! Зазря прикажешь пропадать?
– Пошел вон…
Илейка встретился со взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:
– Исшо один… волколак недобитый…
Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой лосиная голова словно парила в лесной утренней просини.
– Запалим, ребятушки? – Строганов оглядел отряд. – Молитву вначале, молитву сотворим!
Он встал на колени и принялся нараспев читать густым басом:
– Исполнение всех благих Ты еси, Христе мой, исполни радости и веселия душу мою и спаси мя, яко един многомилостив.
Затем взял поданный факел и, троекратно обмахнув капище, запалил.
Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и объял все капище разом.
Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламени которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:
– Видишь, Аникиевич, как нам аукнулась Масленица…
Глава 14
Тризна
Как доселе через темной лес
Никто у нас не прохаживал.
Не пропархивал млад ясен сокол,
Не пролетывал и сизой орел.
А как нынче нам через темный лес
Пролегла широка дороженька.
На восходе святом красна солнышка,
На закате чистом светла месяца,
Смертью встречен был добрый молодец,
Погублен с честною дружиною.
Им постель теперь ледяна метель,
Да хоромами ночка темная,
Тьма безгласная, снегом шитая…
Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, полных надежд, на волчий лов. Сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались просветлевшими, лица других были обезображены болью и страхом. Они возвращались к женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что может ждать человека в этом мире.
Тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого приносили на отпевание в церковь.
Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился:
– Ты уж, Пахомий, не взыщи, а прими мою службу возничего…
На
