Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ульяне какая честь-то выказана!
– И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!
– Теперь деньжищ без меры отсыплет!
– Озолотится баба!
– Для того мальца на верну смерть и посылала!
– Да ну?!
– Грех-то какой!
– Раньше в худой землянке без пола жила!
– Теперь как барыня заживет!
– Вот вам и грех…
– Мужики липнуть начнут мухами на мед!
– Какой уж там мед?
– Знамо какой, серебряный…
– Холостых нонче хоть пруд пруди…
– И все голозадые!
– Того и гляди поминки справит, да после поста замуж выйдет!
Бабы, прикрывая варежками лица, заглядывались на удаляющиеся сани с Григорием Аникиевичем…
Строганов остановился у низенькой избы. Тянул время, ждал – Ульяна не выходила. Осторожно слез с саней, медленно вошел в избу, перекрестился на образа:
– Господи, прости и помилуй…
Ульяна, в черном, как монашка, сидела на лавке, безжизненно опустив руки.
– Я тут… сына твоего привез, – сказал Строганов запнувшись. – Иди, встречай…
Спохватившись, что сказано не так, размашисто перекрестился на образа и поклонился в пояс:
– Прости, Господи! Прости, Ульяна! – Помолчав, добавил: – Забирай сыночка своего. В санях он мертвым лежит…
* * *
– Очистившеся древняго прародительнаго падения, ради крещения порождением, струями же кровий своих окропившеся, со Христом блаженнии царствуйте…
Карий пришел в храм последним, после того как отпевание уже началось, когда исполненные болью глаза родичей перестали вглядываться в лица покойных, а устремились на проводящего таинство священника, на строгие образа и дальше, сквозь них к Богу.
Данила не хотел видеть этих глаз. Он чуял вину за их смерти, не искал оправдания или раскаяния. Каждый раз, когда смотрел в заплаканные глаза сирот и вдов, ощущал в себе лютый холод, в котором коченела и рвалась из ледяного плена душа, высвобождаясь обрывками и кусками. Он не понимал, почему с ним так происходит, оттого избегал чужой скорби…
– Твою Владыко, славу узрят, и лучи Твоея светодательныя на небесех получат светлость, всяк вид мучения носяще претерпеша, мученицы божествиннии, Тебе Христе, поющие: силе Твоей слава, Человеколюбче…
Из притвора смотрел Карий на растерянных, словно заплутавших, живых и покойно плывущих по клубам дыма мертвых с венчиками на восковых лицах и разрешительными грамотами в застывших руках. Звуки обрывались, путались, перемешивая громкие протяжные голоса, всхлипы с мерным позвякиванием кадила…
Карий не знал, как выглядит ад, но врата в преисподнюю запомнил хорошо, стоя мальчиком в толчее кафинского невольничьего рынка. Всю жизнь его преследовал запах, сотканный из пота и гниющей плоти, надменный гортанный голос, безжалостное понукание беззащитных…
Тогда, ребенком, Данила усомнился в том, что Бог есть. Нет никого нет в мире, только ледяное, душащее одиночество. Вокруг – скользящие тени и дьяволы. Сытые, бесцеремонные, злые, наряженные в парчу и атлас, с массивными перстнями на толстых пальцах-червях. Они выбирают тела и души неспеша, подробно разглядывая, бьют по щекам стыдливых, тут же толкуя о цене девичьего срама. Потом тычут плетью в найденные изъяны, плюют живому товару в лицо, сбивая продавцам цену. Но самое страшное ждет того, кто не был продан… С вечерней зарей приходили уборщики трупов. Тогда хозяин рабов Солейман выбирал, чье содержание стоило дороже товара, и небольшой палицей пробивал им головы. Мертвых волокли длинными крючьями, очищая рынок живым, которых до утра ждала длинная, как Млечный Путь, общая цепь…
– Вскую мя отрину от лица Твоего, Свете незаходяи, покрыла мя есть чужая тьма окаянного. Но обратив мя к свету заповедей Ти, пути моя направи, молютися…
Там же, на невольничьем рынке, убили его мать. Не потому что она была больна или стара, просто хозяин заспорил с покупателем о цене, сказав, что за такие деньги готов продать разве что женскую кожу. Покупатель согласился…
Он не видел, не слышал криков, не запомнил, что в это время делал хозяин с покупателем. Только запомнил ее глаза, огромные, зеленые, наполненные нечеловеческой мукою. Он не забудет никогда всхлипывающего мальчика, отгоняющего веточкой мух от матери, закутанной в белую окровавленную холстину…
Его спасителем и светом стало черное ремесло персидских убийц. Пройдут годы, и в своей секте, куда бежал из лавки торговца, Карий станет лучшим. Научится убивать так же легко, как мать поет колыбельные песни, как дарит первый поцелуй возлюбленная, как кисть художника касается образа…
Данила нашел Солеймана умиротворенным благочестивым старцем, коротающим безмятежные дни за разведением роз в любовно отобранном гареме. Карий убил его без упреков и объяснений. И в ответ на мольбы не произнес ни слова…
– Имуще мученицы Христовы непоборимую крепость и непобедимую, уничижисте мучителей безбожное веление, и Царствия Небеснаго яве сподобистеся, просвещаеми Троичными зарями, достохвальнии. Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Разрушися ад горький, разрушившу Ти его, Человеколюбче, и воскресившу яже от века тамо спящия; но и ныне, яко благ, прешедшия к Тебе, Благоутробне, невечерняго света Твоего сподоби…
* * *
До кладбища покойных, положенных в долбленые гробы, несли на руках, по дороге трижды останавливаясь и оборачиваясь по солнцу – родичи голосили, священник молился: «Покой, Господи, душа усопших раб Своих…» И двигались дальше, к обуглившимся, почерневшим от могильных костров земляным ямам. Вслед за ними бежали ребятишки и, забрасывая следы еловыми ветками, причитали:
Ступайте с миром к Боженьке,
Другой вам нет дороженьки!
Памятуя о пеленах Спасителя, гробы-лодочки опускали на длинных, расшитых волнистыми линиями полотенцах, по которым поплывут мертвые, чтобы живыми войти в Царствие Небесное…
За поминальной кутьей опьяневший Василько донимал расспросами Савву, как из живота исходит душа, куда она помещается и ладно ли устроен тот свет. Несмотря на Великий пост, казак напился допьяна, отвечая на упреки, что и так пропостился всю Масленицу. Он жадно глотал брагу прямо из ковша, закусывая кутьей, будто кашей.
– Ты скажи мне, многодумная голова, – Василько вертел ложкой подле лица послушника, – почему душа исходит из тела, а ее не видать, как являющихся святых угодников?
– Душа у человека слабая да грешная, что пар изо рта… – Савва медленно подул на казака. – Так же выскользнет из тела в смертном ликовании, да и растает в воздухе… Оттого узреть ее никак нельзя!
– Занятно… – Казак отхлебнул браги и вцепился в послушника обеими руками. – Тогда как ангел ее принимает? В руки-то пар не возьмешь, проскользнет между пальцев… Может, из уст в уста, как птица птенца кормит?
– Нет, – Савва решительно покачал головой, – у одних душа чистая, подобно дыханию росы, у других смердящая, аки падаль…
– Брешешь! Душа у всех одинаковая, хоть у святого, хоть у последнего грешника! – Негодуя, Василько ударил кулаком по столу. – Не тебе и не мне
