Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тревога, «которая терзала его отца», перешла к сыну «как единственное и неоспоримое наследство»[246]. В сущности, эта тревога была продуктом убежденности, укоренившейся не менее глубоко, чем лозы, за которыми Люсьен Камю ухаживал, работая на виноградниках. Верность интуитивной этике отца – убеждению, что человечество, если оно хочет сохранить свой статус, должно где-то полагать пределы своей свободе, всегда признавая человеческое достоинство в каждом – Камю сохранит до конца жизни. Эта этика основывалась на верности нашим обязанностям и миру. Для Камю это все та же верность, которую являет отец Кормери, увидев в Африке ритуально обезображенные арабскими террористами тела солдат, и отец самого Камю, став очевидцем казни во французской тюрьме – не менее ритуального акта, когда дрожащего человека «сунули под нож и отрубили ему голову»[247].
Верность, как утверждал философ Андре Конт-Спонвиль, не просто одна из множества добродетелей, а такая добродетель, которая делает возможными все другие[248]. Например, чего будет стоить справедливость, если на земле не останется людей, верных этой идее? Или какова будет ценность мира, если среди нас не найдется миротворцев, приверженных этому идеалу? Да и не поблекнет ли сама истина, если исчезнут те, кто настойчиво говорит правду власть имущим?
Однако следует быть осторожным: цену верности можно определить, лишь оценив прежде объект, на который она направлена. Как пишет Владимир Янкелевич, «верность глупости – это глупость вдвойне»[249]. Верность политической партии ценой отказа от верности человечеству – не верность, а чаще всего предательство. Клятва верности маршалу Петену, которую подписывали французские государственные служащие – моментальный переход от лояльности к злодеянию. Это еще более очевидно в отношении клятвы CC на верность Гитлеру. В одном из интервью именно ее приводит в пример Камю, поясняя, что «верность сама по себе – не добродетель»[250].
По этой же логике, верность нигилизму не достойна своего имени. В вихре мировой войны, порожденной идеологическим нигилизмом нацистской Германии, фашистской Италии и коммунистической России, Камю пишет серию из четырех «писем» вымышленному немецкому другу. Опубликованные в изданиях Сопротивления в первые два года войны, «Письма немецкому другу» исследуют два фундаментальных и вечно непримиримых ответа миру, лишенному смысла. Как объявляет Камю в первом письме, «мы боремся именно за нюансы, но за такие, которые в своей значимости не уступают ценности самого человека. Мы боремся за нюанс, отличающий жертвенность от мистики, энергию от насилия, силу от жестокости, за еще более тонкий, неуловимый нюанс, отличающий фальшь от правды»[251].
Верность начинается не просто с осознания этого нюанса, а с понимания того, что сила, жертва и энергия должны служить самой основополагающей из истин: с возмутительной бессмысленностью мира должно бороться все человечество. В этом-то и расходятся Камю и его немецкий друг: «Вы легко отказались от надежды найти смысл жизни, а я никогда в этом не отчаивался. Вы легко смирились с несправедливостью нашего, людского, положения, а потом решились еще и усугубить его, тогда как мне, напротив, казалось, что человек именно для того и обязан утверждать справедливость, созидать счастье, чтобы противостоять миру несчастий»[252]. Немцы – в полной убежденности, что иного выхода нет – погрузились в нигилизм, Камю же «хотел только, чтобы люди вновь обрели солидарность, а затем вместе, сообща начали борьбу со своим жалким уделом»[253].
Этот жалкий удел зачастую оказывался делом рук тех людей, кто предался нигилизму. В месяцы, предшествующие высадке союзников в Нормандии, немецкие войска, усиленные частями la milice, французского коллаборационистского ополчения, участвовавших в кровавых репрессиях, развернули боевые действия против мирного населения Франции. В статье «Французов расстреливали три часа» Камю описывает убийство 86 человек в городке Аск. Он лаконично фиксирует действия немцев: вот они «стреляют в трех лежащих на земле служащих [железнодорожной станции]», вот «согнали на поле» и расстреляли шестьдесят человек. Затем Камю обращается к читателю: «Восемьдесят шесть человек, такие же, как вы, читатели этой газеты, скошены немецким свинцом. Восемьдесят шесть: три-четыре комнаты размером с ту, где вы сидите, полных людьми. Восемьдесят шесть лиц, напряженных или возмущенных, восемьдесят шесть лиц, исполненных ужаса или ненависти». Говоря о продолжительности убийства, Камю приводит еще одно бытовое сравнение: «Три часа – столько вы провели в тот день за ужином или спокойной беседой с друзьями, а другие люди где-то смотрели кино и смеялись над выдуманными приключениями героев. В течение трех часов, минута за минутой, без остановок, без пауз, в одной французской деревне один за другим раздавались выстрелы и падали на землю корчащиеся тела»[254].
Или то время, которое вы потратили, чтобы дочитать до этого места. Конечно же, главная цель статьи – справедливость: собрать свидетельства, чтобы после освобождения страны использовать их против немцев и их пособников. Но в более широком плане цель этого погружения Камю в феноменологию зла – «чтобы ничего не забылось»[255]. В конце дня – и в конце жизни – мы должны быть верны, насколько это вообще в человеческих силах, нашему прошлому, как его проживали и понимали люди, а не фальшивкам, сфабрикованным правительством, и не газетным лубкам. Мы должны избегать карикатурных и двусмысленных версий прошлого: строго говоря, верность, как определяет Янкелевич, «это добродетель памяти, притом сама память есть добродетель». Прошлое, в отличие от настоящего и будущего, не может защищаться: только мы способны уберечь его от наступающего забвения, клеветы, или – что, в общем, то же самое – искажения[256].
В четвертом, последнем письме Камю сообщает немецкому другу, что будет сопротивляться и одолеет его, но отказывается его ненавидеть: «Через все муки, принесенные вами, несмотря на наших изуродованных мертвецов и осиротевшие деревни, я могу вам сказать, что в тот самый миг, как мы без всякой жалости уничтожим вас, мы все-таки не будем питать к вам ненависти»[257]. Такое заявление может показаться пустым позерством, но оно вполне согласуется с этикой верности. В сущности, обида – это верность недостойной эмоции: ненависти или гневу. И значит, ей нет места ни в той этике, которая категорически отказывается оправдывать средства целью, ни в той, согласно которой средства могут быть оправданы только целью.
