Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

1956 году ФНО призвал к немедленным ответным ударам по гражданскому населению: «Убивайте всех европейцев в возрасте от восемнадцати до пятидесяти четырех». В те же дни террористки из ФНО устроили серию взрывов в людных кафе, убив и покалечив десятки мирных горожан. Видя, что Алжир сползает в пучину «ксенофобского делирия», как он это назвал, Камю требует, чтобы обе стороны признали свою вину. Точно так же, как «арабскому национальному движению следует осудить массовое убийство мирных жителей, французские либералы должны сделать то же в отношении карательных операций со стороны французов». Без этого, заключает Камю, сами понятия вины и невиновности утонут в кровавом море тотальной войны[282].

Камю твердо хранил приверженность этической позиции, которую разделил бы и Монтень. «По сути, я средний человек + одно требование, – пишет он в дневнике, – Ценности, которые мне сегодня следовало бы защищать и прославлять, – это средние ценности. Для этого потребен такой строгий талант, какого я, боюсь, не имею»[283]. В списке «средних ценностей» Камю числилось убеждение в том, что цель никогда не оправдывает средства. Стоит нарушить этот закон, люди, движимые благими намерениями, начнут гонку за несовместимыми целями, оставив позади растоптанные остатки человечности. В горьких строках дневниковой записи Камю напоминает себе: «Я силюсь довести свое присутствие в себе самом до конца, сохранить его во всей моей многоликой жизни – даже ценой одиночества, нестерпимость которого я теперь узнал. Главное – не поддаваться. Не соглашаться, не предавать»[284].

Верность нравственному инстинкту отца Кормери, который, увидев обезображенные тела товарищей, сказал: «Человек не может делать такое!», всю жизнь укрепляла Камю в неприятии смертной казни (вспомним историю его отца). И об этом Камю, подобно Монтеню, говорил в глаза не только власть имущим, но и своим читателям – что, в некотором смысле, намного труднее. В «Рассуждении о гильотине» он пишет: «Если умолчание или словесные уловки потворствуют заблуждениям, которые можно искоренить, или бедам, которые можно отвратить, у нас нет иного средства, кроме прямой и ясной речи, раскрывающей все бесстыдство, таящееся под прикрытием пустословия»[285].

К концу 1940-х годов юристы и правозащитники не только во Франции, но в разных концах мира обращались к Альберу Камю за содействием от лица политических заключенных. Камю говорил от их имени по всему миру, выступая, согласно формулировке Ив Моризи, против «„смертецентричного“ государства во всех его обличьях»[286]. Камю вступался за узников совести во франкистской Испании, в сталинской России, в Восточной Европе, в Иране, Вьетнаме и Греции.

Даже США побудили Камю если не вмешаться – поскольку осужденного уже казнили – то, по крайней мере, лишний раз поставить вопрос о смертной казни. В 1959 году во французский прокат вышел фильм Роберта Вайза «Я хочу жить!». В этой картине Сьюзен Хэйворд сыграла Барбару Грэм, наркоманку, которую признали виновной в убийстве богатой вдовы и казнили с помощью отравляющего газа. Снятый в жестко реалистичной манере фильм оставляет в стороне вопрос о виновности Грэм – документы свидетельствуют, что она действительно была виновна, – помещая в центр внимания разные этапы санкционированного государством убийства. Лента глубоко впечатлила Камю, он посмотрел ее дважды и оставил короткую рецензию. «Страшные события, воссозданные в этом фильме – реальная история», – пишет он. Утверждая, что задача любого фильма, если только она у него вообще есть, – «заставлять нас увидеть реалии нашего времени», Камю заключает: Вайз показывает ту часть действительности, «которую мы не имеем права не замечать»[287].

Не опубликованная во Франции, рецензия Камю вышла, тем не менее, стараниями продюсера картины на английском языке. Сквозившая за строками текста убежденность автора в невиновности приговоренной возмутила журналиста из Лос-Анджелеса по имени Джек Бек. В обстоятельно аргументированном трехстраничном письме он показывает Камю, как режиссер оставил за кадром набор фактов, изобличающих Грэм в преступлении. Камю тут же ответил Беку, признав, что, видимо, «неверно осведомлен» о деле Грэм. Но не менее характерно дальнейшее развитие темы: «При этом позвольте мне сказать, что вы не убедили меня». Для Камю смертная казнь сама по себе была преступным актом, независимо от виновности или невиновности Барбары Грэм. Он поясняет: «Выступать против смертной казни, только если обвиняемый невиновен, не имеет ни малейшего смысла»[288].

Камю захватило именно то, как авторы фильма воссоздали детали убийства такого же человека, как любой из нас. «Дрожащий человек, которого сунули под нож и отрубили ему голову», или заполнили его легкие ядовитым газом, или разорвали сердце пулями – нагая суть смертной казни неизменна. И поэтому Камю приводили в ужас любые попытки государственных институтов или отдельных лиц равно из демократических и тоталитарных обществ перевести этот страшный факт на уровень абстракции. В письме к своему бывшему школьному учителю Жану Гренье Камю вспоминает, как во время послевоенных чисток ушел с судебного процесса над французом, обвиняемым в государственной измене. Виновность подсудимого, как писал Камю, сомнений не оставляла. «И все же я ушел до окончания заседания, потому что был с ним [т. е. обвиняемым]… В каждом виновном остается доля невиновности. Вот почему любое безоговорочное осуждение отвратительно. Мы мало думаем о боли»[289].

В боли нет ничего абстрактного. Она конкретна, реальна и, когда сильна, «обрушивает мир»[290]. Элейн Скэрри отмечает важнейший аспект боли: в то время как большинство человеческих эмоций связаны с внешним объектом, в который мы влюбляемся или который нас раздражает, у боли нет референта. «Она не из-за чего-то и не для чего-то». Более того, сами попытки объективировать или чему-либо уподобить боль «означают триумф боли, поскольку она скрывается, выстраивая, пусть и на расстоянии нескольких сантиметров, стену между вашей реальностью и реальностью всех остальных»[291].

Камю много думал об опасностях абстракции. В 1947-м, в год выхода «Чумы», он перечитывает cahiers, дневники, которые вел более десяти школьных лет: «Я перечел все эти тетради, начиная с первой. Мне бросилось в глаза: пейзажей становится все меньше и меньше. Нынешняя раковая опухоль гложет уже и меня»[292]. Иначе говоря, память Камю о мире – предмете верности – меркла, пока росло его увлечение идеями. То же самое отстранение Камю обнаруживает в том же году во время перелета из Парижа в Алжир: «Самолет как одна из составных частей современного отрицания и абстрагирования. Природа исчезает; ни глубокого ущелья, ни рельефа местности, ни бурного потока – не видно ничего. Остается чертеж – план. В общем, человек начинает смотреть на мир глазами Бога. И замечает, что Бог видит все лишь абстрактно. Ничего хорошего в этом