Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одном из писем к Молле Камю напоминает, что против смертной казни «в принципе» – в конце концов, именно к такому выводу он приходит в «Размышлении о гильотине», – но этот принцип проверяется сильнейшим эмоциональным давлением и цейтнотом. Иногда Камю явно принимает лишь тактическое решение: одно из писем Молле он начинает с оговорки: «Оставлю в стороне человеческий фактор [смертной казни], который вам известен»[316]. Далее Камю приводит практические и политические основания для смягчения смертных приговоров, сводя их к одному: сохранить Алжир, где французы и арабы могли бы мирно сосуществовать.
И, вероятно, именно тактическими соображениями объясняется то, что Камю иной раз словно вообще игнорирует человеческий фактор: например, когда разделяет боевые действия, не затрагивающие мирное население, и «слепые террористические акты». Так, Жизель Халими в мемуарах пишет, что на одну из ее просьб о помощи Камю ответил словами: «Убийцы женщин и детей мне отвратительны». В тот раз, как пишет Жизель, Камю «отказался… помочь»[317].
Впрочем, обстоятельства этого отказа не ясны. Архивные документы, между тем, подтверждают лишь один случай, когда Камю отверг такого рода просьбу: в феврале 1958 года писатель Бернар Клавель предложил ему возглавить движение за отмену смертной казни. Однако секретарь Камю Сюзан Анели сообщила Клавелю, что писатель слишком болен и не может ответить, не говоря уже о том, чтобы действительно взять на себя такую задачу. Тем более, что – после получения несколькими неделями ранее Нобелевской премии – Камю, судя по всему, страдал не только физическими, но и психическими недугами. Подверженный приступам удушья, писатель избегал бывать на людях, боясь, что его станут узнавать[318].
В центре «Одиссеи» Гомера – воссоединение отца и сына, не знавших друг друга. Эпос начинается с того, что сын, Телемах, отплывает с Итаки, чтобы узнать что-нибудь об отце, который, как он думает, уже умер, поскольку после его отбытия минуло двадцать лет. Разумеется, он узнает, что Одиссей жив, здоров и готов вернуть себе власть. Но что, если бы Телемах, пространствовав по следам отца долгие годы, вдруг наткнулся на отдаленном острове Эгейского моря на могильный камень с высеченным именем и датами жизни Одиссея? Вот он стоит, словно громом пораженный, пошатываясь от мысли, что прожил уже дольше, чем его отец, над чьей могилой он замер.
По крайней мере, такую версию Гомеровской истории мы видим в «Первом человеке». Оказавшись на кладбище в Сен-Бриё и стоя над отцовской могилой, Жак Кормери понимает, что он уже старше, чем был его отец, который «умер незнакомцем на этой земле, где пробыл недолго, как чужой»[319]. Как Телемаху, Кормери сообщают, что он «вылитый» отец, которого он не знал[320]. И, как Телемах, отправляясь на поиски, Кормери говорит себе: «В конце концов, еще не поздно, можно еще заняться поисками, попытаться узнать, кто был этот человек, казавшийся ему теперь ближе всех людей на свете. Можно…»[321].
И он занялся ими – отчасти потому, что сохранил верность тому единственному воспоминанию об отце, которое ему передали.
Бунт
17 декабря 2010 года Тунисский город Сиди-Бу-Зид услышал поступь истории. В полдень у здания мэрии появился торговец фруктами по имени Мохаммед Буазизи. Встав перед входом в здание, он облил себя бензином и поджег. К тому моменту, когда пламя удалось погасить, у Буазизи обгорело все тело. Молодой человек прожил еще восемнадцать дней, но из комы так и не вышел. В день его похорон, 4 января 2011 года, из Сиди-Бу-Зида по всей Северной Африке и Ближнему Востоку покатились первые сейсмические волны Арабской весны.
Утром 17 декабря на рынке, под тем предлогом, что у Мохаммеда нет лицензии на торговлю, полицейские перевернули его тележку и конфисковали весы. А для вящего унижения оплевали и дали пощечину. Единственный кормилец семьи из восьми человек, Буазизи по бедности не мог предложить чиновникам взятку – обычный выход в такой ситуации. Но лишь после того, как от его жалоб отмахнулись в мэрии, он отправился на ближайшую заправку, купил немного бензина, чтобы хватило смочить одежду, и вышел к зданию администрации. Мохаммед крикнул «А как же мне, по-вашему, заработать на жизнь?», уже зная ответ. Зажженная им спичка стала не только знаком восклицания, но и первой искрой восстания. В сущности, Буазизи вопрошал: «И вы ждете, что я смирюсь с жизнью, на которую вы меня обрекаете?»
Единственный достойный внимания философский вопрос – должно ли самоубийство стать нашим ответом на абсурдность мира – Камю решает четко: это не выход. Если, как он пишет в «Мифе о Сизифе», «бунт придает жизни ценность», то суицид – это акт принятия и даже согласия с жизнью и миром, лишенными смысла и значения. По мысли Камю, необходимо «умереть непримиренным, а не по собственной воле. Самоубийство – это самоуничижение. Человек абсурда может лишь все исчерпать и исчерпать самого себя. Абсурд – это предельное напряжение, которое он постоянно поддерживает своим одиноким усилием, потому что знает: своим сознанием и бунтом изо дня в день он свидетельствует о своей единственной правде, которой является вызов»[322].
Благоразумный и ответственный, по общему мнению, человек, Мохаммед Буазизи, скорее всего, не читал Камю. А если бы читал, стал бы он оспаривать тезис, что суицид – это принятие ситуации и жест отчаяния? Французский писатель Тахар Бенжеллун в художественной повести о самосожжении Буазизи пытается воссоздать последние образы, мерцавшие в сознании героя перед смертью: «Инспектор, который в него плюнул, второй, который обругал… мать
