Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

Вслед за Симоной Вейль Камю понимал моральное воображение как работу внимания – внимания к физическому миру в его неизменном безразличии к нам, внимания к ближним, вместе с которыми мы пытаемся противостоять этому безразличию Вселенной. Вскоре после освобождения Франции Камю пишет для Combat серию статей под общим заглавием «Ни жертвы, ни палачи». Эта серия отчасти вдохновлена его парижскими встречами с Артуром Кёстлером, который стяжал славу по обе стороны Атлантики своим безжалостным анализом тоталитаризма в «Слепящей тьме» и «Йоге и комиссаре». При этом в текстах Камю отражается еще и Вейлевское описание того, как сила, будь то война, или производство, или правительство, превращает людей в вещи. «Ни жертвы, ни палачи» – это одновременно отклик и ответ на утверждение Симоны о том, что люди, применяющие силу, не в меньшей степени ее жертвы, чем те, на кого она обращена. Наконец, в этой серии статей Камю отталкивается от неизменно характерной для него приверженности частному и конкретному и его подозрительности к общему и абстрактному. Как говорит он во вступительной статье «Век страха», мы утратили привычку говорить «на языке человечности», коренящемся в обыденности наших жизней, которая «сталкивает нас с красотой мира и человеческих лиц». И в каждом из разбираемых им случаев «невозможно было убедить тех, кто совершал преступления, не совершать их, потому что люди были уверены в себе и потому что невозможно убедить абстракцию»[294].

Пытаясь «спасти тела», вынесенные на поверхность стремительным течением истории, Камю диагностирует одну из «ошибок нашей эпохи»: людям, привыкшим к языку идеологии или бюрократии «недостает воображения, когда заходит речь о смерти других людей… Точно так же, как мы сегодня любим друг друга по телефону и работаем не с материей, а с машинами, мы убиваем и нас убивают через посредника. Точности больше, но понимания меньше»[295]. Камю настаивает, что ради сохранения понимания, этического и эмпирического, мы должны отказаться от привычных клише и как можно более честно описывать, что значит убивать ближнего столь методично и обдуманно. Не говорить осужденному на казнь, что он искупит вину или ответит обществу за содеянное, а сообщить, что ему предстоит «провести в тюрьме долгие месяцы, а то и годы, терзаясь попеременно недостижимой надеждой и непрестанным ужасом». А потом однажды его со связанными за спиной руками «волоком потащат по коридорам» на эшафот. «Один из палачей ухватит вас сзади за штаны и швырнет на помост гильотины, второй подправит голову прямо в лунку, а третий обрушит на вас с высоты двух метров двадцати сантиметров резак весом в шестьдесят кило – и он бритвой рассечет вашу шею»[296].

В этом и сила эссе «Размышления о гильотине», опубликованного в 1957 году под одной обложкой с текстом Кёстлера. В первых строках Камю предупреждает, что не намерен говорить о смертной казни обиняками. Напротив, он будет писать «безо всяких околичностей» – но не ради скандала и не из садизма. Есть такое умолчание, с которым ни за что нельзя мириться: оно порождается моральной усталостью и общественными условностями. «Если умолчание или словесные уловки потворствуют заблуждениям, которые можно искоренить, или бедам, которые можно отвратить, у нас нет иного средства, кроме прямой и ясной речи, раскрывающей все бесстыдство, таящееся под прикрытием пустословия»[297].

Вводная часть на этом не заканчивается: Камю переходит к физиологическим реакциям организма на отделение головы от тела – мы узнаем, в частности, что «лицо Шарлотты Корде залилось краской от пощечины палача» – и к психологической реакции людей, которым (как, например, заключенным в тюрьмах) приходится видеть казни. Для тех же, кто читает о казнях в газете, Камю не жалеет желчи: «Того, кто прихлебывает кофе, почитывая заметку о „свершившемся правосудии“, стошнило бы от упоминания малейшей детали»[298]. Конечно, такая реакция куда лучше, чем смакование кофе под стук падающего лезвия, но итог – человек превращен в безголовый кусок мяса, а «общество разом отбрасывается в область первобытного страха, где уже ничто не подлежит суду» – остается неизменен[299].

Фразами, звенящими от еле сдерживаемого возмущения, Камю детально описывает, что происходит с человеком, проходящим через правовые, общественные и технические процедуры, которые составляют механику санкционированного государством убийства. Он подчеркивает лицемерие официальных лиц, заявляющих, что смертная казнь выполняет показательную и превентивную функцию: Камю замечает, что, будь оно так, государство бы не скрывало от общества ни машинерию казни, ни ее финальный акт. «Сегодня мы лишены каких бы то ни было зрелищ, их заменили слухи да редкие сообщения в прессе, приукрашенные обтекаемыми формулировками»[300]. Камю спрашивает, не логичнее ли было бы вместо этого рассылать всем гражданам подробный отчет о том, что происходит с живым организмом после отделения головы от тела? Не будет ли еще эффективнее «сунуть его отрубленную голову прямо в лицо» обывателю, занятому утренним туалетом[301].

Обвинять других в недостатке морального воображения бывает опасно: рискуешь прийти к выводу, что виновные не имеют права жить среди нас. Недолгое время Камю требовал для республики права судить и казнить осужденных. Летом и осенью 1944 года, когда освобожденная Франция выбиралась из вчерашних бед и воцарившегося хаоса, он напечатал в подпольном журнале Les Lettres françaises статью, где защищал решение генерала де Голля, отказавшего в помиловании Пьеру Пюше, вишистскому министру внутренних дел, который приказывал казнить бойцов Сопротивления. «Погибло слишком много людей, которых мы уважали и любили, – писал Камю, – слишком грубо попрано благородство, слишком много ценностей опорочено… даже для тех из нас, кто находился в гуще этой битвы, кто в ином случае поддался бы искушению его простить»[302].

Но не в предательстве, сколь бы гнусным оно ни было, видел Камю главное преступление Пюше. Нет, по словам Камю, Пюше виновен прежде всего в «недостатке воображения» – в неспособности ответственно относиться к миру и последствиям своих поступков. Бюрократ вишистского правительства, начальник полиции, Пюше действовал так, будто после поражения и оккупации во Франции ничего не изменилось. Продукт «абстрактной административной системы, который лишь ее одну и знал», Пюше в уютном кабинете подписывал законы, осуждавшие людей на смерть. Эти бумаги, завизированные и проштампованные, «давали ход террору против ни в чем не повинных французов»[303].

Преступление, совершенное Пюше, заставляет Камю тщательно взвешивать свои слова: «Именно в свете нашего воображения мы учимся без колебаний признавать, что жизнь человека может быть изъята из этого мира»[304]. В статьях, написанных сразу после освобождения Франции, Камю сосредоточивается на том же самом «банальном» пороке. В конце августа,