Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

Бижар сам согласился пройти пытку водой, на личном опыте оценив ее эффект. Однако он знал, что ему нужно потерпеть лишь раз, что пытка не растянется на часы, дни и недели; что он начальник, и его власть над «палачами» непререкаема; и он знал, что происходящее – лишь постановка. Все это несколько обесценивает его эксперимент. Хотя случай Бижара, как и случай Аллега, привлек исключительное внимание, он совершенно другой, поскольку не был репрезентативным в отношении реальных действий французской армии[268].

Через несколько месяцев после выхода «Допроса», перевернувшего представления французов об алжирской войне, «Галлимар» публикует «Алжирские хроники», собрание статей Альбера Камю. К тому времени Камю, подобно Монтеню, удалился из общественной жизни – по крайней мере, той, что имела отношение к его родному Алжиру. После неудачной попытки убедить враждующие стороны прийти к гражданскому перемирию, Камю больше не выступал публично. В феврале 1956 года, после провала его идеи, Камю уходит из L'Express, пояснив друзьям, что больше не может писать и говорить об алжирских событиях. Что он мог еще добавить? Молчание казалось если не единственным вариантом поведения, то единственно осмысленным. Камю в письме к другу, писателю из Кабилии Мулуду Ферауну, писал: «Если язык бездумно превращают в орудие расправы, молчание становится активным действием»[269].

Но и тогда, как ныне, природа того молчания, что выбрал Камю, вызывала споры. Симона де Бовуар, выражая мнение подавляющего большинства парижских интеллектуалов, объявила: «Камю меня возмущал» своим молчанием[270]. И даже сочувствующие критики, вроде Альберта Мемми – тунисско-еврейскогого прозаика, к чьему первому роману «Соляной столп» Камю написал предисловие – объясняли молчание писателя своеобразным параличом, который постиг «колонизаторов доброй воли», не сумевших выскользнуть из неразрешимого противоречия, в которое их загнала история. «Действительно, Камю поставил себя в такую ситуацию, что гарантированно вызовет подозрения у колонизируемых, презрение – у левых в метрополии и гнев – у собственного народа»[271].

Монтень в бедственной ситуации Камю моментально узнал бы и свой удел. Во Франции XVI столетия фанатики как среди католиков, так и среди протестантов, презирали les politiques: умеренных, стремившихся к переговорам и компромиссу. Но в стране, где все острее шло размежевание и каждый лагерь видел в противнике воплощение зла, politiques не только не пользовались доверием, но и порой были откровенно беспомощны перед лицом непрекращающихся вспышек насилия. Мэр поделенного между гугенотами и католиками неспокойного города, где фанатики из католической Лиги терроризировали и протестантов, и умеренных, Монтень прекрасно осознавал, насколько безнадежна и неблагодарна его миссия. Он с горечью замечал: «Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашей наклонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию и восстанию. Напротив, на путь доброты и умеренности его не заманить ни так, ни эдак, если только его что-либо не толкнет туда чудом»[272]. Монтень, между тем, пусть и считался умеренным, отнюдь не был аморалистом – напротив. «Из всех пороков я жгуче ненавижу и по природе своей и разумом жестокость, наихудший из пороков», – пишет он с редкой для себя экспрессией[273]. Подобно Камю, Монтень опасался людей, которые утверждали, что великая и благая цель может оправдать насильственные и порочные средства. Среди части politiques была популярна идея развязать войну с внешним врагом ради сплочения нации и окончания религиозного раздора. Соглашаясь с тем, что внешний конфликт представляет собой «меньшее зло», чем гражданская война, Монтень отвергал идею такого выхода: «Я не думаю, чтобы бог благоприятствовал столь несправедливому делу – оскорблять и задирать войной другого ради нашей собственной выгоды»[274].

В ситуации, когда говорить правду смертельно опасно, Монтень все же настаивает на откровенности: «Я всегда проявляю твердость и не стесняюсь высказать все до конца, сколь бы дерзкими и обидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать ничего худшего». Отсылая к подлым и низким методам, используемым властью, Монтень признает, что всегда будут люди, готовые идти на «предательство, ложь и беспощадное истребление». Сам же он предоставит «эту долю людям более послушным и более гибким»[275]. В предисловии к «Алжирским хроникам» Камю вторит Монтеню. В попытках нащупать точки взаимопонимания для двух враждующих сторон он отвергает суждения тех, кто не жил в Алжире. А о тех, кто еще «продолжает верить, героически, что лучше если погибнет твой брат, чем падут твои принципы», он ограничивается тем, что будет «восхищаться ими издалека»: «Я другой крови»[276]. Свое усугубляющееся ощущение оторванности Камю списывал на собственную приверженность parler vrai[277]: «Если я неизменно отказывался лгать… это потому, что я никак не мог принять одиночества. Но теперь следует принять и его»[278].

Упор на это состояние одиночества делает историк Джеймс Ле Суэр, называя Камю «бросающимся в глаза исключением» из единого фронта интеллектуалов, выступивших против «нарушений прав человека в Алжире»[279]. Камю был исключением, но не в том смысле, в котором его отмечает Ле Суэр. Камю неустанно осуждал пытки и казни, применяемые французскими военными. Помимо того, что эти деяния преступны, как заявлял Камю, они еще и политически опрометчивы. В статье для газеты L'Express в 1955 году он обращает внимание читателя на обстоятельство, которое кажется очевидным лишь в ретроспективе: «Каждый акт подавления, каждое полицейское истязание… лишь усугубляют отчаяние и ярость жертв. Таким путем полиция порождает новых террористов, которые в свою очередь умножают ряды полицейских»[280].

Три года спустя в «Алжирских хрониках» Камю будет сокрушаться о тех страшных плодах, которыми обернулась преступная и преступно близорукая политика республики. Обращаясь к соотечественникам-французам, в том числе алжирским, Камю рубит напрямую: «Репрессии против мирных граждан и применение пыток – это преступления, за которые мы все несем ответственность. То, что мы позволили этому случиться – позор, с которым нам предстоит жить. Сегодня мы должны, по самой меньшей мере, отвергнуть любое оправдание этих методов, даже оправдание эффективностью. Как только мы оправдываем их, даже косвенно, не остается места ни для правил, ни для ценностей, интересы каждой стороны получают равный вес, и война без ограничений и законов благословляет триумф нигилизма»[281].

Несомненно, Камю осуждал пытки. Однако он устранялся от того, что можно назвать «избирательным осуждением». Его возмущало молчание бывших друзей из числа французских левых о терактах Фронта национального освобождения (ФНО), воевавшего за независимость Алжира. Французские военные и разведка пытали пленных электричеством и водой и насиловали, бойцы же ФНО убивали лидеров других националистических движений и простых черноногих. После казни французами двух командиров повстанцев в