Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Камю обличал убийственную софистику коммунизма и его склонность оправдывать массовые убийства и политические репрессии. Но в то же время он выступил бы и против политических преступлений в Северной Африке, которым тоже легко найти логическое оправдание, особенно – под маркой «политического реализма». Апологеты авторитарных режимов, обосновавшихся вдоль южного побережья Средиземного моря, традиционно напирали на то, что порядок важнее демократии, а сохранение статус-кво предпочтительнее перемен и неизвестности. Нас призывали закрывать глаза на коррупцию и бесчеловечность этих режимов, и, вынужденные все это видеть под своим носом, мы пытались объяснять ситуацию в тех же патерналистских формулах, за которые цеплялись правители Египта, даже когда их уже вышвырнули за дверь: «Народ не готов к демократии».
Молодежь Северной Африки восстает против «увиденной бессмысленности… непонятного и несправедливого удела человеческого»[325], как это определял Камю, размышляя о современных и былых восстаниях. Для молодых египтян под властью восьмидесятилетнего раиса, опирающегося на кровавую полицейщину и американскую военную помощь на миллиарды долларов, для молодых тунисцев под властью клептократа, чья родня грабила страну подобно мародерам, ворвавшимся на склад, для молодых ливийцев под властью кровожадного безумца, который в злодействе мог соперничать с римским Калигулой, настало, наконец, время, чтобы, по словам Камю, «скандал прекратился»[326].
В «Человеке бунтующем» Камю как будто отходит от темы, которая была центральной в «Мифе о Сизифе»: место самоубийства в его философской повестке занимает убийство. Констатируя наступление эпохи «мастерски выполненных преступных замыслов», Камю настаивает, что «мы ничего не сумеем сделать, если не будем знать, имеем ли право убивать ближнего или давать свое согласие на его убийство»[327].
И если «Миф о Сизифе» не связан с реалиями современности – в той мере, чтобы эссе могло издаваться под пристальным взором немецких цензоров – «Человек бунтующий» в открытую идет против идеологий, которые, собственно, и породили ту самую эпоху. Легко подумать, как замечает Камю, что «эпоха, за полстолетия обездолившая, поработившая или уничтожившая семьдесят миллионов человек, должна быть прежде всего осуждена, и только осуждена». Но это не так-то легко: «Надо еще и понять суть ее вины»[328]. Позволяя акту бунта вырасти – или, скорее, выродиться – в революцию, мы, как заключает Камю, навлекаем на себя и историческую, и метафизическую вину.
В недели и месяцы после освобождения Франции и поражения стран «оси», когда ширилась пропасть между Соединенными Штатами и СССР, Камю начал исследовать разницу между бунтарями и революционерами. В серии статей 1946 года, озаглавленной «Ни жертвы, ни палачи», Камю объявляет, что террор парализовал мир. Почему? Потому что «убеждение больше не возможно, человек полностью отдан во власть истории… потому что мы живем в мире абстракций, в мире бюрократии и механизмов, абсолютных идей и мессианства без утонченности. Мы задыхаемся среди людей, считающих себя абсолютно правыми, идет ли речь об их машинах или идеях»[329].
Разумеется, коммунистическая Россия не обладала монополией на машины и машинерию, абстракцию и бюрократию. Камю всерьез тревожили те же тенденции в политике и культуре Америки. Во французской печати известию о Хиросиме ужаснулись только двое: Камю и Франсуа Мориак. В передовице, напечатанной в дни между бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, Камю объявил: «Вот цивилизация машин и достигла высшей степени дикости». Радоваться такому событию для него было сродни «непотребству», а осмыслить случившееся Камю считал необходимым. Итоги размышления оказались неутешительны: «В нашем истерзанном мире и прежде дышать было непросто. Теперь мы столкнулись с новым источником страданий, который может оказаться смертельным. У человечества остался последний шанс, а газеты увидели хороший повод для экстренного выпуска: „Молния! Не пропустите!“»[330].
Банализация насилия вызывала тревогу. Еще сильнее Камю пугали попытки его узаконить. Камю возмущала позиция, которую заняли его друзья из левых, считавшие, что коммунизм, по крайней мере, строит лучшее будущее – или, как тогда говорили, «поющее завтра». Неожиданно дирижером этого хора оказался Морис Мерло-Понти, по частям опубликовавший свою книгу «Гуманизм и террор» незадолго до того, как Камю начал работу над «Ни жертвами, ни палачами». Феноменолог, чьи работы заметно повлияли на Жан-Поля Сартра, Мерло-Понти не собирался закрывать глаза на подлинную реальность Советского Союза. Он охотно признавал, что СССР слишком далек от «пролетарского рассвета Истории, некогда описанного Марксом». Впрочем, при этом Мерло-Понти считал, что существование советских трудовых лагерей не только не дискредитирует марксизм, но и не обесценивает советского эксперимента. Только история в своем развитии «скажет последнее слово в отношении законности того или иного применения насилия». Не менее важен и еще более тревожен вывод Мерло-Понти о том, что насилие пульсирует в крови любого общества. При этом есть разные группы крови, и коммунистическая гораздо предпочтительнее капиталистической. Главное, по мнению философа, «соответствует ли то или иное насилие смыслу истории и несет ли оно в себе обещание отмены насилия в будущем»[331].
Иначе говоря, кровь коммунизма, хотя и содержит в себе яды, когда-нибудь запульсирует в сосудах оживленного политического организма, капиталистическая же кровь сама есть яд, который обрекает организм на смерть – или, точнее, на бессмысленность. Как и многие другие французские левые – впрочем, не только они, – Мерло-Понти не мог принять того взгляда, что у истории нет плана, что она не имеет смысла и не движется ни к какой цели. Только марксизм придает истории и смысл, и цель. И по этой причине он представляет собой не просто некую философию истории, а «философию истории как таковую, и осуждать ее – значит вырыть Разуму могилу в истории, после чего не будут возможны ни мечты, ни поиски»[332].
Мерло-Понти не ответил на серию статей Камю. Впрочем, в этом не было необходимости. Вскоре после выхода очередного фрагмента «Гуманизма и террора» в Les Temps modernes (влиятельном журнале, который редактировали Сартр и Симона де Бовуар) Камю встретил Мерло-Понти на приеме в квартире общего друга. Вспыхнул спор, и Мерло-Понти настолько опешил от
