Имя твоего ангела - Марат Кабиров

Голос Фатимы постепенно усиливался. В нем отражалось вдохновение, надежда, все то хорошее, что ей виделось в будущем.

Если верить ее голосу, то казалось, что мир состоит только из открытости, чистоты и радости, в нем нет ничего темного, печального и горестного:

Спи, засыпай, сны красивые встречай…

Песня звучала все увереннее, а вместе с ней росла уверенность и в светлом будущем:

– Сделает мой малыш первые шаги,Уверенными будут они…

Было лето. Шел дождь. Охранявшие у реки гусят мальчишки, задрав штанины, бегут в сторону дома. Двое что постарше несут корзину, где гусыня высиживала гусят. Малик под мышкой держит гусыню, а Радик ничего не держит, он испугался гусака и бежит от него. (Если меня гусак скушает, скажу папе и он его выпорет ремнем! Малик, млят, подожди меня!) Наблюдающая за ними соседская женщина смеется до упаду. К ней присоединяется и Фатима.

– Осторожней! Осторожно! Не покалечьте гусят, – говорит она, направляясь на встречу сыновьям. – Не упадите…

Как только мальчики приблизились к ней, Фатима укрыла гусят от дождя. В это время закричал Радик:

– Мама, меня гусак скушал!

– Где он укусил тебя, сынок?

– Вот, сзади…

Братья смеются:

– Нет, мама, не укусил, он просто задел его крылом.

– Что гусак меня скушал крылом что ли? – спрашивает мальчик братьев. – Мама, а гусак и крылом может скушать, да?!

Мать погладила младшего по голове и, взяв корзину, ушла в сарай. А мальчики снова побежали к ручью. Бежать под дождем босиком для них настоящий праздник. Их радостные голоса раздаются по всей улице.

Побегает вдоволь босикомИ вырастет он, наконец…

Через годы Фатима опять услышала радостные голоса своих детей. Радостные, смеющиеся голоса… Вдруг они смешались воедино и опять разъединились. На этот раз голоса были не радостные. Шум- гам, ругань…

– Нет, не уедешь!

– Уеду!

– Я договорился о работе для тебя…

– А я уеду.

Перекрывая шум и гам, раздался спокойный, но уверенный голос Хатмуллы:

– Мать, сходи, покорми кур…

И как эхо звучит просьба:

– Не забывайте нас, сынок…

– Не забывайте нас…

А когда он подрастет,Уедет в дальние края…

Песня Фатимы, пройдя через потолок комнаты в общежитии, улетело куда-то вдаль в поисках ее детей. Она пролетела высокие дома, темные леса, бескрайние степи, шумные моря и вернулась обратно и, как стихшая буря, разместилась в комнате общежития.

Только уехавших вдаль детей материнская песня найти не смогла.

(Беспечных песня не находит). В песне уже не чувствовалось прежнего вдохновения, веры в светлое, надежды на будущее. В ней теперь звучала только горечь одиночества.

Фатима крепко обняла одеяло и на время затихла. Одеяло было ее ребенком. Она никому не отдаст свое дитя, никуда его не отпустит.

Ей не хочется опять оставаться одинокой. Теперь она уже не даст ему вырасти. Пусть не растет. Пусть навсегда остается таким. Пусть остается… Пусть всегда будет рядом… Около нее… (Мать, у которой есть ребенок, никогда не бывает одинокой ).

Дынк-дынк-дон!

Фатима была в ивняке за огородами. Сюда она пришла на страшный крик ворон. Она пыталась напугать их и криком, и комьями брошенной земли. Но все напрасно. Голос был слабым, да и комья далеко не отлетали. У нее иссякли силы. Она еле дошла. Женщина была не в том состоянии, чтобы пугать ворон: в утробе у нее своего выхода на свет ждал ее младенец. При других обстоятельствах Фатима так бы не ходила, а тут карканье ворон зародило в ее душе какой-то страх. Как бы они тут с гусятами не расправились! Когда дошла до маленькой поляны за огородом, поняла, что беспокоилась не напрасно.

Только два гуся не могли спасти разбежавшихся по сторонам гусят.

Они с шипением бросались то в одну сторону, то в другую. Но ворон было много. Одного за другим забирали они гусят. К приходу Фатимы вороны уже сделали свое дело. Гусят не было. Только осиротевшие гуси бегали в поисках своих гусят и жалобно кричали. При виде этой страшной картины, у Фатимы перехватило дыхание. А в ушах прозвенел какой-то странный звук. Дынк-дынк-дон.

Фатиме в какой-то момент показалось, что вороны стали клевать ее. Это было лишь мгновение. Вдруг она почувствовала резкую боль внизу живота. Фатима окаменела на месте. Ей показалось, что остановилась не только она, а даже время и все вокруг. Боль резко схватила и медленно отпустила. Фатима поняла, в чем дело. Она повернулась обратно. Решила быстрыми шагами добраться до дома, но боль схватила по новой. Фатима бросила взгляд вокруг, поворачивать голову не было сил: кругом не было ни души, кто бы мог прийти на помощь. Показался бы хоть кто-нибудь! Но никого не было.

Придерживая живот рукой, она тихонько присела на землю. Ей было страшно. Она боялась упасть, боялась родить здесь ребенка. Боялась, что, родив ребенка, потеряет сознание, а дитя унесут вороны.

(Нет! Нет, здесь рожать нельзя! Не сейчас! Нельзя одной! Хатмулла! Хатмулла! Есть у тебя сердце или нет, а?! Что ты там смотришь? Иди сюда! Иди, если не хочешь остаться без ребенка. Хатмулла!)

Нет, она не кричала. Она не могла кричать. При сильных потугах ей было не до крика. Кричала ее душа. Кричала беззвучно. Когда по ногам побежала теплая волна, она снова позвала мужа.

(Хатмулла! Иди быстрей. Ребенка унесут вороны. Иди же, Хатмулла!)

На мгновение она потеряла связь с окружающим миром. Было какое-то странное состояние. Казалось, кто-то схватил ее и опустил в преисподнюю. Мучения ада были не выносимы. Казалось, что от напряжения во всем теле, с шумом ломаются кости, рвутся связки. Она почувствовала себя мешком. Кто-то усиленно вытряхивал его. Резко все прекратилось. Она снова вернулась в этот мир. Послышался детский плач. И в то же мгновение в душу проникла мысль о воронах.

– Мать, у которой есть ребенок, не будет одинокой, – проговорил какой-то старческий голос. Фатиме сначала показалось, что это вороний голос. Женщина открыла глаза. Это была повивальная бабка. Но она точно здесь или ей это только кажется?

– Фатима! – позвал ее мужской голос. – Фатима…

Сердце женщины успокоилось. Она улыбнулась. Возможно, губы не улыбались, но улыбалась душа. Она была счастлива.

– Хатмулла, на, держи своего сына…

– Сына…Фатима, у нас есть сын…

Повивальная бабка протянула ребенка отцу, но, увидев растерянность мужчины, положила дитя на грудь матери. Подняв, кто- то их унес куда-то.

– Вороны не забрали,- прошептала Фатима, – вороны не тронули мое дитя.

Хатмулла погладил ее по лбу.

Дынк-дынк-дынк-дон!..

– Вороны не тронули,- прошептала старушка Фатима, сильнее прижимая к себе одеяло, – бескрайние просторы забрали.

Неожиданно она вновь вернулась в действительность и замерла.

Дынк-дынк-дынк-дон!..

(Кто -то стучится в дверь. Да, Радик! Айгуль! Приехали, детки мои!)

Старуха включила свет и бросилась к дверям.

– Вернулись?!

– Тетя Фая!

Старуха огорчилась, что так поспешила. Но дверь она уже успела открыть. Она даже испугалась, увидев у двери Зухру. Одного малыша она несла на руках, а другого вела за руку. Под глазом у женщины был большой синяк. Не дожидаясь приглашения, она шагнула внутрь. Сама же закрыла за собой дверь на замок.

– Тимур бесится, тетя Фая. Мы побудем у Вас, можно, только не выставляйте нас, пожалуйста, на улицу.

– Проходи, сказала Фатима, подключая плитку у двери к розетке,- чаю попьем.

– Он вернулся за полночь… – Зухра все еще была в гуще своих проблем. – Стоило мне сказать, чтобы он не ходил по ночам, иначе его могут избить, как разгорелась ссора. «Ты собираешься, сказать кому- то, чтобы меня избили?» – начал он. Смешно. Так и не можем жить по-человечески. Нет ни дня без ссоры. Каждый день приходит пьяным.

И это жизнь?!

Фатима ничего не ответила. Во времена ее молодости такого не было. На триста дворов хозяйства был один пьяница-Иван. Иван – это была кличка. Возможно, никто и не знал его настоящего имени.

Фатима точно не знала. Вот этот Иван выпивал и бродил по улицам, играя на своей хромке. Никогда никому он не грубил, кого бы не встретил по улице, будь то стар или млад, всегда расспрашивал о житье-бытье:

– Как дела, браток, что пригорюнился? Может, есть какие-то проблемы. Скажи мне, в момент решим….

И никто не унижал, не обижал Ивана. Все знали, что он пьет. И знали, что бесполезно говорить ему: «Не пей, не ходи так». От того, что он пил никому ни плохо, ни хорошо не было. Жил он, как шут.