Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Купец испытующе посмотрел на Карего:
– Но ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!
Данила усмехнулся.
– Что ж такого во мне учуял?
– Да хотя бы то, что не сбежал, а пришел ко мне, зная характер строгановский. Ведаешь, что могу, дабы твою гордыню смирить, высечь да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. Знал про сие – и не убоялся…
– Так и я мог убить тебя. Прямо на пристани. Потом в реку – и поминай как звали. А ты впустил меня в дом, толкуешь наедине и тоже не убоялся…
* * *
Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна; высокие, в два человеческих роста, стены; покрытая изразцами печь; пол, заботливо обитый для тепла войлоком…
Данила скинул сапоги и не спеша прошелся по избе… Резной стол с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен – широкие удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается…
Тихонько скрипнула незапертая дверь – на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную, расшитую узорами рубаху и в накинутый поверх опашень. Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку – стелить Карему постель.
Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив льняной простынью, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.
Закончив с постелью, баба встала подле как вкопанная и стыдливо опустила глаза.
– Тебя как зовут? – спросил Данила.
– Марфуша…
– Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?
Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.
– Тебя, никак, Яков Аникиевич для дела прислал?
Марфуша, лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:
– Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?
– Соскучился, Марфуша, еще как соскучился… – Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. – Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее…
Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:
– Как знаешь… Я бы хорошо приласкала…
– Ступай, Марфуша, – сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, – прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться по-доброму…
Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.
«Ну, купец! Ай да Строганов! Решил меня хоромами заманить да через бабью ласку приручить!» – Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только, в отличие от сказки, проведя его путь от младшего к старшему…
Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе…
Вконец измучившись, Данила встал с постели и, недолго походя по теплому войлочному полу, присел к столу со свечой, ровно мерцающей в тяжелом медном шандале…
«Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?» – Данила посмотрел на образ Спаса, но вместо иконы зияла холодная, манящая звездная бездна…
– Все сокрушаешься да вопиешь? Не думал, что тебе грех не сладок! – Из темноты показался одетый в царские ризы работорговец Солейман. – Своего отца ты убивал со сладострастием, упиваясь грехом, как любовью…
– Лжешь! – закричал Карий. – Не отец ты мне вовсе, мучитель, убивец моей матери!
Солейман рассмеялся:
– Землей и Небом клянусь: я – отец, заботливый и нежный, у хладнокровного змееныша-отцеубийцы; я – ласковый и щедрый муж у недостойной потаскухи!
Солейман залез на стол, усаживаясь на нем по-турецки:
– Надо было давить гаденыша вместе с гадиной, но дрогнула отцовская рука, не поднялась на родное дитя, и сердце убоялось слова Пророка…
– Лжешь, Ирод!
Карий выхватил ятаган и вонзил его Солейману под сердце.
– Ятаган из лучшей во всем правоверном мире дамасской стали купил для своего первенца! – Солейман коснулся лезвия, пальцами стирая с него сочащуюся кровь. – Ждал, что вернется домой блудный сын сильным и мудрым мужчиною, станет защитою и отрадой дням моей старости. И настал день, и вернулся сын, и освежевал отца, как жертвенного барана…
– Ты лжешь, кровопийца проклятый! – Данила с силою потянул за рукоять ятагана, но клинок застрял намертво в пронзенном теле.
– Может, лгу, а может, и нет. Как знать, кто ведает… – Солейман лукаво скривил губы. – Только вот истинный кровопийца не я, а ты. Оттого и не тебе, пролившему реки крови, судить ни меня, ни этот мир!
Солейман поднес окровавленные пальцы к свече и с силою сжал горящий фитиль, впуская в очи бледную весеннюю тьму…
* * *
Открыв глаза под водой, Карий с трудом смог разглядеть только свои руки: река была мутной, почти не пропускающей света. Еще входя в Чусовую, удивился, что совсем не почувствовал ее вод, словно второпях выскочил неодетым из избы…
Холод настиг внезапно, внизу, уже возле дна. На поверхности спокойная и еще не пробудившаяся река внизу жила особенной жизнью с невидимыми глазу течениями и стремнинами, бьющими из неведомых глубин ледяными ключами…
«Из преисподни достать хочешь… Да лапы твои коротки! – Данила нырнул, хватая пальцами слизкое, ускользающее речное дно. – Нашелся обличитель. И диавола тоже можно назвать отцом любого грешника, так что, и его бить не должно?!»
Карий почувствовал, что, доведись ему встретить Солеймана сейчас, то сотворил бы над ним прежнее не задумавшись…
Он поднялся к поверхности реки, к воздуху и свету, повернулся на спину, широко раскидывая руки. Стало покойнее и теплее. Неспешно искрилась вода, зыблясь от малейшего дуновения ветра. Вдалеке еще цеплялось утреннее марево за крутой, почти отвесный берег, над которым поднималась зеленая полоса вздыбленных камнями елей.
– Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! – Истома указал перстом на Данилу, плывущего посреди Чусовой. – Истинный крест, свирепый зверь, а не человек!
– Принеси-ка овчинный покров. – Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. – Пойду, на лодочке покатаюсь…
Яков помог забраться пловцу в легкий остроносый стружек и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:
– Хороша водица?
– Как заново родился на свет…
– А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась… Что так? Баба ладная да понятливая…
– Больно смелая, – засмеялся Карий. – Насилу отбился.
– Она могет! – Строганов довольно хлопнул себя по колену. – Не баба, ходячий пожар!
– Выходит, по твоей, Яков Аникиевич, милости в реке стужусь. А то гадаю, с чего бы со сна в
