Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зря ты, Василько, от здешней службы отказался… Летом на Чусовой, видимо, совсем худо бывает… Может статься, последнее для нас лето…
– Ничего, еще погуляем! Рано определяться в дворовые холопья! – Глаза казака лихорадочно заблестели. – Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!
– Значит, и от меня уйдешь?
– Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!
– Вольный ты, Василько, оттого и свободный… – задумчиво сказал Карий. Замолчал, а потом негромко окликнул: – Василька, а спой мне песню…
– Пасхальную, что ль? – удивленно переспросил казак.
– Нет, Василько, какая на душу просится…
– Добре, атаман!
Казак уставился в пол и затянул, мучая слова долгими перекатами:
Не шуми, мати зеленая дубрава!
Не мешай ты мне думу думати,
Как заутра мне во допрос идти,
Во допрос идти к самому царю!
Станет утром царь меня спрашивать:
– Ты скажи, детинушка, правду-истину,
С кем держал татьбу, с кем разбойничал?
Я скажу тогда правду-истину:
– Друженьки мои – ночка темная,
Молодецкий конь да булатный нож…
И ответит мне православный царь:
Исполать тебе, христианский сын!
Не лукавил ты, как поганый пес,
Правдой-истиной смог ответ держать.
Вот за то прощу и помилую,
Царской щедростью одарю тебя,
Да еще пожалую хоромцами,
Что о двух столбах с перекладинкой…
Глава 18
По живой воде
Легкий струг с резным соколом на носу скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега. Зима любит задерживаться в Парме, таиться…
– Чудно! – восторгался Василько. – По реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, Данилушка, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!
– Тогда ехали, да не доехали, больше ноги топтали… – коротко обронил Карий.
– Не приведи Бог! – покачал головой Савва. – Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег…
– Будет пужать, без риска жить, что чарки не пить, – отмахнулся казак. – Зато Строганов богатою казною пожаловал да запаса зелейного щедро отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Пали – не хочу! Еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!
Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку, отделанную клепаными чешуйками, с большой железной чашкой наверху.
– Како доспех?
– Уже и миску на голову пялишь? – засмеялся Карий. – Думаешь, защитит?
– Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненьица отлетят!
– А ежели душа в рай? – пробурчал Снегов. – Или того, опять умом повредишься?
– Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! – съязвил казак. – Оно и понятно, столь годов хлеб жевать, да отродяся живой бабы не испытать… При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, тем паче грешное семя Адамово!
С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.
– Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?
– Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Вот и прикидывай… Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь али об камень стукнешься.
Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку и с достоинством замолчал.
Весна выдалась ранняя, да не спорая. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами Парма никак не освобождалась от стелющегося иссеченным полотном бурого снега. По реке хотя и гуляли юго-восточные теплые ветра, большой воды они не приносили. Но весна все-таки пришла со своим прелым запахом прошлогодней жизни и дурманящим ароматом только пробуждавшегося леса…
Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные; то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро жесткими каменными гранями да застывшими в напряжении черными корнями.
– Знаешь, Данила, отчего я в Бога верую? – Василько потеребил Карего за рукав кафтана.
– Наверно, сызмальства так научен…
– Нет, атаман, не твоя правда! – ответил казак сокрушенно. – По моей-то жизни впору сто раз безбожником стать, да вот не стал… Потому и не стал, что опосля Пасхи всегда весна приходит… Кабы жил в туретчине, верно, был бы басурманом али вообще ни в Бог, ни в чох, ни в птичий грай не веровал… Иначе у нас обретается вера. Через зиму лютую, да крещенский хлад, да саван снежный к воскресению Христову и весне матушке…
Васильно посмотрел на Карего и негромко спросил:
– А ты, Данила, почему веруешь?
Данила смотрел на клонящееся к закату светило, покрывающееся размытыми розовыми мазками северное небо, золотящуюся в речной дали искрящуюся дорожку солнца…
– Почему же, Данила? – переспросил казак.
Карий повернулся к Васильке и протянул ему старую серебряную монету с отчеканенным ликом Христа, окаймленным непонятными письменами:
– Кроме Него у меня ничего не осталось… Почитай, не было ничего…
– Что за денга? – спросил, любопытствуя, Василько. – Подобных в помине не зрел. И письмена чудные, вроде и православные, да не наши…
– Это смертные деньги, – пояснил Карий. – Когда-то цареградский базилевс жаловал их приговоренным к смерти. В уплату могильщику, чтобы и последний злодей был погребен по-христиански…
– Дивная притча, – задумавшись, сказал казак. – А про слова начертанные ведаешь?
– Ведаю.
– Да ну?!
Карий посмотрел на монету и не торопясь прочитал:
– Для того я и помилован, чтобы Христос во мне первом показал все долготерпение…
* * *
Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником.
Строгановский «Соколик» подходил к слиянию с рекой Чусовою. Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:
– А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся о каменья!
В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись по-малому табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.
– Христа ради причалились! – Кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу:
– Верещага! – крикнул сухонькому мужичку с облезлой беличьей головой. – Будет глазами лупить. Сигай в воду да за конец подтягивай!
Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:
– Больший путь, стало быть, позади.
