Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Император не умер! Ваш отец здравствует! Это обманщики! – объявили Лаборд и Дусе зевакам на Вандомской площади.
У смотрителя тюрьмы Лафорс выдался тяжелый денек. Хорошо, что выбрасывать ключ в колодец он не стал: новый начальник велел ему выпустить Савари, Паскье и Демаре, а вместо них посадить Мале, его жену, Гидаля и Лагори.
Однако замена прошла гладко только в тюрьме. Нацгвардейцы, охранявшие Префектуру, прогнали вернувшегося хозяина прикладами; Паскье укрылся в соседней аптеке и громко всхлипывал, пока аптекарь готовил ему успокоительную микстуру. Увидав, что Савари везут обратно во Дворец правосудия, толпа решила воздать ему по заслугам сама, а то ведь еще оправдают! Ишь, какие порядки завел – за всеми следят, всюду подглядывают, того не скажи, этого не подумай! Всех слуг заставил регистрироваться в полиции, чтобы сделать из них шпионов! А на господ префекты заводили «дела» с указанием политических воззрений, размера состояния и родственных связей, чтоб были у министра на крючке. Переписали всех девиц из богатых и знатных семей с намерением выдать их потом замуж за гвардейских офицеров и верных слуг Наполеона – этакий рекрутский набор среди невест! За дезертирами полицейские ищейки гонялись, как свора гончих за зайцами в поле, а кому охота идти в армию и воевать неизвестно за что, чтобы погибнуть где-нибудь в Испании или в России, да еще какой-нибудь лютой смертью? Газет осталось всего четыре, и в них печатают одно и то же бравурное вранье, все остальные позакрывали. В театрах снимают с репертуара самые невинные пьесы; корнелевского «Сида» нельзя играть, потому что там побеждают испанцы. Хочешь жить припеваючи – пой дифирамбы императору и прославляй его победы, а не то сразу станешь подозрительным! Так вот же тебе, получай, получай!.. Когда Лаборд явился пресечь беспорядки, нацгвардейцы схватили и его и поволокли в штаб, думая, что Мале еще там…
К полудню Республика пала в очередной раз, Империю восстановили. На другой день газеты мельком сообщили о том, что «разбойники, сбежавшие из тюрьмы, попытались подменить законную власть анархией». В трактирах и на бульварах со смехом передавали друг другу рассказы о том, как генерал Гюлен слопал пулю, с министра полиции в ночной рубашке «сбили форс», и только его жена показала себя во всей красе.
11
«Vive l'empereur!» – кричали солдаты, маршируя мимо сутулой фигуры на белом коне, в серой шинели с оторочкой из шиншиллы. Лицо Наполеона было мрачно: то ли он остался недоволен корпусом Мортье, который маршал привел в Верею, то ли уже настроился на предстоящий разговор. Смотр завершился; сопровождаемый адъютантами император вернулся к себе на квартиру и приказал привести к нему пленных.
Переступив через порог, Винцингероде и Нарышкин молча поклонились; ротмистр перекрестился на иконы. Наполеон ходил по избе взад-вперед, заложив руки за спину, потом вдруг резко повернулся и встал против Винцингероде, сверля его глазами.
– Вы служите русскому императору? – отрывисто спросил он.
– Да, сир.
– А кто вам позволил это? Вы позабыли, что вы мой подданный?
Винцингероде пытался возразить, но Наполеон не дал ему сказать и слова.
– Вы – подданный Рейнской конфедерации, а значит, и мой. Вы негодяй! Изменник! Я встречаю вас повсюду, где веду войну, – что это за личная неприязнь? Вы думаете, я не знаю, что вы встречались в Эрфурте с императором Александром, склоняя его действовать против меня? Мне говорил об этом Коленкур!
Обер-шталмейстер вспыхнул, сделал движение, чтобы вмешаться, – резкий жест остановил и его.
– Зачем вы явились в Москву? Шпионить?
– Нет, сир, я доверился чести ваших войск.
– Какое вам было дело до моих войск? Это вы распаляете жестокость населения, обращая ее против моих солдат! Взгляните, что сталось с Москвой! Пятьдесят таких негодяев, как вы, довели ее до этого состояния! Но вы просчитались! Борьба со мной – неравная борьба! Через шесть недель я буду в Петербурге! А что до вас, всё кончено. Жандармы, уведите его! Расстрелять его на месте! Или нет, пусть его судят! Пусть его судит военный трибунал и расстреляет в двадцать четыре часа! – добавил он, обернувшись к генералу Раппу.
До сих пор лицо Винцингероде казалось напряженным и встревоженным, но теперь растерянность сменилась холодным гневом.
– Я двадцать три года жду смерти от французской пули, – с достоинством ответил генерал. – За жену и детей я спокоен: они находятся под покровительством императора Александра.
– Увести! – крикнул Наполеон.
Винценгероде сам вышел в дверь, не позволив жандармам к себе прикоснуться. Наполеон удержал Нарышкина.
– Вы ведь сын обер-камергера?
– Да, сир.
– Почему же вы служите этим иноземцам? Вы, русские, – храбрецы, я вас уважаю, но служить таким негодяям, как он? Служите вашим русским!
Пухлая нижняя губа Нарышкина выдавалась вперед, как у австрийских Габсбургов, серые глаза смотрели холодно и твердо.
– Я служу своему государю и своему отечеству, – ответил он.
Мюрату, Коленкуру и Раппу хотелось провалиться сквозь землю от стыда за императора. Нарышкина тоже увели.
Когда дверь за жандармами закрылась, Коленкур принялся доказывать Наполеону, что насилие в отношении пленного, немца, носящего звание генерала российской армии, будет иметь самые пагубные последствия. Во-первых, Винцингероде родился в Пруссии, и его отец служил в прусском войске. Расстрелять бывшего подданного прусского короля – не самый красивый жест в отношении союзника. Во-вторых, в сражении под Асперном Винцингероде участвовал как генерал-лейтенант австрийской армии и был там ранен; австрийский император не оценит сурового приговора своему герою. Наконец, на русской службе генерал находится с мая, то есть он вступил в нее до начала военных действий. Князь Кутузов скоро узнает о его пленении; французские генералы, находящиеся в руках у русских, могут поплатиться жизнью за расстрел Винцингероде.
– Хорошо, пусть его судит вестфальский король, – упрямо сказал Наполеон.
Рапп украдкой вздохнул, Мюрат пожал плечами. В тот же день Винцингероде и Нарышкина посадили в карету, взятую в Москве, и отправили под конвоем на запад.
* * *
Москвичи, возвращавшиеся на пепелище, не могли найти своих бывших домов и терялись в городе, лишившемся своих примет. Из без малого четырнадцати тысяч домов уцелело едва ли полторы тысячи, на месте остальных торчали печные трубы среди головешек; с Тверского вала можно было разглядеть Калужские ворота. В разбитые окна и двери задувал ветер, занося с собой снег; заборов не осталось вовсе; зато на пустырях, образовавшихся
