Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Решил приклеить к райскому саду любимое помпеянское порно, на котором Приап с орудием до колена упирается в корзину с фруктами. Плоды, понятное дело, метафора усилий, милых Приапу. Точнее, последствий этих усилий. Извержение – плоды – насыщение, и опять по кругу: упоительный процесс, которым мы заняты. И на одном из кругов – кто знает? – орел насытится и задумается, и в рассеянности расслабит когти, и выпустит добычу, и с ней дар небес упадет на землю, и прорастет, и станет благоухающим садом, а потом благоухающими фресками. Культура всегда прихоть и аномалия, результат множества усилий и совпадений, случайностей, в сущности. И когда еще это будет. И будет ли?

А фрески – вот они. Идемте, друзья, в сад, в Золотой век Августа. Пока на него смотришь, он длится.

Татьяна Левина тут как-то спросила: «А возможны ли вообще у кого угодно хоть какие-нибудь не постыдные национальные чувства? (Ну, кроме нашей любви к Италии.) Это честный вопрос».

Национальное=общее с другими. Отчего ж невозможно? Дом, семья, бабушки, прабабушки, прадедушки, один род, что тут непонятного? Или дом-улица-околица. Наш сад, закаты, лес. Наша акация – нет в мире душистее. Ох. Наша, конечно, душистее, но с установкой не поспоришь. Или возьмем шире: наша природа – стиранная, сиротская, самая неказистая, самая любимая. Или, наоборот, сузим: свой круг, свое сословие, квази-сословие, неважно, профессио-нальный цех, всегда по-местному окрашенный, русская школа (или даже московская, вятская, пермская) – это тоже понятное, несомненное. Или – пойдем в другой ряд: Богоматерь Оранта в Софии Киевской, Покров на Нерли, Успенский собор во Владимире, Ростов Великий и Великий Новгород, и, конечно, Петербург, петербургская культура, родная литература. Русская литература, русская культура, русская история. Это все национальные чувства, очень понятные, совсем не постыдные.

Постыдное – потому что лживое – кроется в резиновом знаменателе, в необходимости переживать общность там, где ее нет, быть вместе с теми, с кем быть не можешь – ни физически, ни психически, ни культурно, никак; чувствовать одинаково, когда чувствуешь различно. Что у меня общего с автомехаником из Запердищинска? Или нет, не поймаете, за руку не схватите, с профессором оттуда же?

С римским профессором, с которым мы тут месяц назад всю ночь проговорили, общность понятна: мы с ним всю ночь проговорили. А с запердищинским профессором не случилось, может, он был бы еще ближе римского. Но я этого не знаю. А уж какая упущена близость с запердищинским автомехаником, этого я, дорогие мои, никакими словами не передам, был бы главный человек в жизни. Но он им не стал – вот в чем загвоздка. Я не могу испытывать общности, которая не сложилась, – кем бы и почему бы она ни была вменена мне в гражданскую обязанность.

Народ, наделенный высшим знанием, который всегда прав, все видит насквозь; народ, который шагает рядом, дышит в тебе; народ, с которым надо разделять хлеб и соль, кровь и почву, жизнь и судьбу, впадая в национальное единство, – это все ложь, ложь и ложь, к тому же не здесь и не сейчас сочиненная. Унылая, дряблая ложь, ей двести лет от роду. Немецкая философия. Все беды оттуда.

Депутаты Госдумы требуют отдать под суд Горбачева: «До сих пор не было дано никаких правовых оценок по факту расчленения государства. Но все факты говорят о том, что это была спланированная акция, и виновные должны понести наказание. В том числе и Горбачев. Последствия событий 1991 года мы пожинаем до сих пор. Люди в Киеве гибнут и будут гибнуть дальше по вине тех, кто много лет назад в Кремле принял решение развалить страну».

Михаил Сергеевич Горбачев, хоть и пожилой, и отставной, и никому сегодня не нужный, а все же царь. Живой русский либеральный царь. Для депутатов здесь каждое слово вопиет. Если русский, значит не либеральный. Если либеральный, значит не царь. Если либеральный царь, то не живой. Вместе эта конструкция для них невыносима, как ножом по стеклу. Обращение к прокурору с требованием возбудить уголовное дело это, конечно, попытка депутатов убрать когнитивный диссонанс. Для того ли зачищали поляну, чтобы на ней такое торчало? – она должна быть сверкающе пустой.

Самое время сказать: дорогой Михаил Сергеевич, мы Вас очень любим и ценим, мы бесконечно Вам благодарны, Вы – лучшее, что здесь есть.

«Пишут, харьковский „Беркут“ перешел на сторону народа. И М. О. перешел на сторону народа. Ну, а я давно уже стою на стороне народа; недаром ведь разночинцы рассохлые топтали сапоги, сами понимаете. Как это сладко, как дивно – быть на стороне народа!»

Это не пародия, не стеб, не троллинг, это совершенно серьезно написано, с чувством, с пафосом, с подъемом. «Русская весна» у них такая. И ведь столько над этим смеялись и 50, и 100, и 150 лет назад, навзрыд смеялись, хохотали до обморока, до боли в животе, вся русская литература, как раз в разночинную эпоху – и зло, и убийственно, и мягко-добродушно, потому что совестно стало обличать такой очевидный вздор как хождение в народ и стояние на его стороне. И сейчас, тьфу, неловко даже произносить эти банальности: на своей стороне надо стоять, на своей, ни на чьей другой, свою сторону иметь, а иначе жить зачем?

Великая Суббота.

Прекрасных Оплакиваний очень много, так много, что не выбрать. Решил поставить самое привычное и родное, наше эрмитажное, с детства любимое Оплакивание Веронезе. Меня к нему всегда водила двоюродная бабка, сестра деда, тетя Катя, и как-то сказала: «Когда я умру, не вздумай плакать. Смерти нет. Видишь, тут это все знают. Смотри, как Ангел Христа ведет, осталось сделать только шаг». И, действительно, один шаг – усилье Воскресенья.

Ходил вчера на юбилей «Афиши» – людно, шумно, бессмысленно, как и все мероприятия на тысячу человек. Но! Толпа, в которой нет агрессии, доброкачественные девочки и мальчики, без внутренней Мизулиной, без ею пущенных метастаз, без тягостного хамского уродства, благообразно постаревшие хипстеры и хипстерши, неотличимые от тех, что в Берлине, Париже, Милане. Не было такой толпы в моей юности. Она возникла благодаря разным усилиям сегодня повсеместно обсираемых девяностых. Ну и, конечно, Илья Осколков-Ценципер, создатель «Афиши», любовно завершил оформление. Даже если ее сейчас слопает-таки поганая, гугнивая, родимая, как чушка – своего поросенка, и она растворится, исчезнет в России-не-Европе, все равно спасибо всем либеральным гнидам за эту ласковую ошибку.

Посмотрел я, как всегда с опозданием, сильно перехваленный «Отель Будапешт». Ничего плохого в нем нет, снят бодро, стоит пойти только ради Тильды Суинтон, не побоявшейся сыграть восьмидесятилетнюю старуху. Но про европейскость европейской культуры есть фильмы гораздо лучшего качества. Вспоминать их не к месту и неловко как-то. В ресторане выступает певица – небездарная, голосистая,