Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не пришлось им послушать дыхание моря. Однажды Сашко не вернулся домой…
Много раз после этого перебирала она в памяти события последних счастливых дней. Слова, взгляды, разговоры. Борис Медунка опускал глаза перед нею, молча обходил. Потом пришел… Друзья намекали на какое-то недоразумение между ним и Сашком. Но ничего определенного никто не знал. Одно было известно: Сашко и Борис, который уже тогда занимал руководящий пост в министерстве, заперлись в кабинете, и за дверью долго были слышны их возбужденные, раздраженные голоса.
Это насторожило всех — сотрудники института разошлись по домам в предчувствии чего-то неясного, хотя не сомневались, что Медунка попусту так говорить не будет.
Теперь знает Соломея: так было потому, что люди верили ему, фронтовику со шрамом от осколка на щеке.
Медунка с первого дня войны ушел на фронт. Ольшанские уехали в тыл. Сашко с детства хромал — для фронта был непригоден. Работал в эвакуированном институте и заканчивал свой довоенный труд. Ночи просиживал за письменным столом в маленькой холодной комнатке. А наутро его ждали в газетах, в издательствах. Вечером шел на радио и бросал в эфир взволнованные слова, обращенные к землякам: «Моя Родина в огне!.. Моя земля в пламени… Встань, брат мой, подними гордое свое чело!..» Выходя из студии, вслушивался в ночное небо. Слышалось им обоим тогда, что где-то за глухими снегами, за лесами и горами возникает и летит к ним могучее, непобедимое: «Встаю-у-у!»
Тревожный ритм их тыловой жизни внезапно был нарушен. Кажется, вечером. А может быть, после обеда. Еще не зажглись огни. Она только что возвратилась с работы и застала дома Сашка. Он был одет в полушубок (где достал?), у стола — чемодан. В больших валенках нервно ходил по комнате.
— Я сейчас еду, — кинул ей поспешно. — Туда!
У Соломеи дрогнуло сердце.
— Как это — туда? На фронт?
— Нет, не на фронт. Дальше. В тыл. Только по ту сторону…
Подогнулись онемевшие колени. В пасть к врагу. Но… что ж он там будет делать?
— Работа у меня будет трудная, — как бы ответил он на ее жгучие мысли. — Серьезное поручение.
У нее перехватило дыхание. Что значит — «трудная»? Разведка? Листовки? Ночные операции, стрельба?
— Война!.. Мы должны защищаться. Не тужи. Я буду писать.
Долго скрипел за окном снег. Под его шагами…
Днем и ночью. Во сне и наяву…
Не скоро получила Соломея письмо. Такое коротенькое — всего несколько строчек. Было после еще несколько записок. Пускай Соломея не беспокоится — все идет хорошо.
…Война отняла у них несколько лет счастья. А впереди была вся жизнь. Горячие дни восстановления разрушенного войной города. Александр накидывал свою бессменную шинель без погон, хватал портфель и только записками сообщал, где он. «Еду в Казахстан. Вернусь с эшелонами хлеба и скота! Будет и у нас молоко для Славки». Или: «Ждите через месяц. Прибуду с колонной уральских автомашин. Пока! Не грустите!» Широка география таких записок. Соломея сберегла все в зеленоватом захватанном конверте.
Не знал усталости Ольшанский в первые послевоенные годы. Приедет, бывало, откуда-нибудь из Сибири или Грузии — дни и ночи пропадает на городских стройках. Ведь он заместитель председателя горсовета. В свободные часы — за письменным столом. Кончал новую книгу… И только через три года возвратился в свой научный институт.
Сам кипел, и все вокруг него бурлило. Сам горел и требовал, чтобы все горели тоже.
Нет, не могла себе простить Соломея внезапной смерти Сашка. И не могла найти оправдания: не сумела помочь ему. Не смирила его бешеного темперамента. После ссоры с Медункой слишком небрежно вел он в тот вечер машину. Но… кто знает? Быть может, разумная осторожность и податливая гибкость, как черви, источили бы его пылкое сердце? Был бы он тогда Александром Ольшанским? Не сделался ли бы Медункой?
Всматривалась в улыбающиеся глаза Сашка. Большой, в полстены, портрет в его кабинете как бы оживал. Казалось, шевелились мягкие волны волос, в которых заблудились и застыли первые лучи утреннего солнца. От улыбки на щеках собрались две глубокие складки — они делали его лицо старше и мужественнее.
Он всегда вставал с первыми трамваями, садился к письменному столу.
К тому времени, когда она вставала, Сашко успевал уже многое сделать. Соломея в глубине души ревновала. Мог бы и поговорить с нею! Но делала вид, что ничего не случилось. И чтобы не спугнуть его мыслей, тихонько выходила из комнаты.
…От резкого звонка перехватило дыхание. Откуда-то возникло ощущение близкой трагедии (это осталось с той поры, как однажды утром прибежали из института сказать про Сашка)… Не любила резких звонков, громких голосов.
Решительно открыла дверь, готовая умерить пыл непрошеного утреннего оптимиста. Но сразу смягчилась, увидев знакомую фигуру немолодого почтальона. Огромная сумка с газетами оттянула его костлявое плечо. На скуластом лице — добрая улыбка.
— Данилыч? Заходи.
— Спасибо, некогда. Письмо из Ленинграда, заказное — надо расписаться. Вот здесь. Это не ваш ли бывший ученик пишет?
— Он, Гроза.
Увесистый пакет. Наверно, опять несколько страниц стихов. Ведь это же Гроза!.. Так и есть — стихи. Читая, прошла на кухню. Надо приготовить завтрак, пока Славка еще спит. Пусть поспит девочка. Наконец, кажется, кончились ее тревоги и обиды. К тому же нынче воскресенье, спешить некуда.
О эти письма близких людей… Как легко они переносят нас иногда в давно пережитое! Соломея как бы видит сейчас тот заснеженный город за Волгой, в глубоком тылу.
…Потрескивают березовые полешки в печи. Подмигивает керосиновая лампа на столе. Накинув на плечи пальто, Сашко ходит по комнате, разминает застывшие пальцы и рассказывает: в город опять привезли партию детей. Оборванных, худых, посинелых. Все оттуда, из прифронтовой зоны. В местном приемнике уже все заполнено. Но не отсылать же их назад? И вот всю
