Смешно или страшно - Кирилл Круганский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша. Давай…
Неизвестный номер. Фото
Саша зажмурился так, чтобы видеть только сам факт фотографии. Он стал писать сообщения по одному слову, чтобы изображение уползло вверх, в противоположную от кожи сторону.
Саша. Нет
Саша. Я тебя не помню
Саша. А почему
Саша. Ты решила написать только сейчас?
Саша. Почему молчала
Саша. Столько
Саша. Лет
Саша. ?
Неизвестный номер. Кое-что произошло
Саша. С тобой?
Неизвестный номер. Нет. С нашим сыном
Саша. ))) С каким?
Неизвестный номер. Моим и твоим
Саша. Марина… Я сам люблю юмор… Стендап… Но… не слишком ли? Полчаса назад я тебя не знал. А теперь ты говоришь, что мы с тобой спали, что у нас есть сын и с ним уже что-то случилось. Тебе не кажется, что события чересчур понеслись? Что будет через пять минут? У меня откроются долги за хинкальную в Мацесте и полудохлый верблюд, который живет у моего настоящего отца?
Неизвестный номер. Ты мне не веришь?
Саша. Согласись, это выглядит странно
Неизвестный номер. Разве таким шутят? Это же святое. Материнские чувства, чувства ребенка… Это как любовь к своей стране, к своему делу, профессии. Если ты не хочешь общаться на эту тему, скажи, и прекратим разговор.
Саша. Нет, нет, извини
Он переименовал “Неизвестный номер” в “Марину-мать”.
Саша. Так что случилось?
Марина-мать. Он стал звать тебя
Саша. В каком смысле?
Марина-мать. Просто зовет тебя. Он долгое время лежал в больнице, у него ДЦП. А когда его выписали, он просто помешался на тебе
Саша. А как его самого зовут?
Марина-мать. Никак
Саша. ???
Марина-мать. Я не стала давать ему имя без тебя. Хотела, чтобы мы вместе подобрали
Саша. Ему же четыре с лишним, как я понимаю?
Марина-мать. Да
Саша. Как он прожил столько без имени?
Марина-мать. А как он прожил столько без отца?
Саша. Ну, ты сама не писала
Марина-мать (рыдающий смайл). Я плакала. Он так болел. А теперь еще и это
Саша. А что с ним?
Печатает…Печатает…Печатает…
Марина-мать. Нас выписали из больницы, мы поехали на две недели к моим родителям на дачу. Там хорошо, лес. Я думала, ему нужно отвлечься после больницы. А он уже на второй вечер стал исчезать. Я отвернусь, а его нет. Кричу-кричу, бегаю по соседям: никого. Я рыдаю, темнеет. Смотрю, он идет, этой своей походкой, в свете фонаря. На третий день я привыкла. А он каждый раз мне приносил что-нибудь, какую-то добычу. То голубя с развороченными внутренностями, то мышь с размозженной головкой. У него руки сильные очень для его возраста. Принесет и говорит: “Папе. Папе”. Все две недели. Я и подумала: вернемся в город, напишу тебе. А тут он в последний вечер… В общем, у наших соседей девочка, дочка. Лариса, Лара. Она его так любила, всегда с собой брала на реку, в лес. Восемь лет ей было. И в последний вечер они пошли на реку, и наш сынок столкнул ее с берега, и она утонула. Наутро ее к берегу прибило, Ларочку… Сынок только плакал и повторял: “Папе. Папе.” И смотрел в сторону Москвы, понимаешь? Это вкратце если, там еще полно всякого. Скоро суд будет, соседи подали на меня. Ты же приедешь? Я не денег прошу, просто сам приезжай, он знаешь, как будет рад тебя видеть… Правда, и деньги не помешают, но это не главное. Отца ему нужно: настоящего, смелого, который за него и в огонь и в воду. И за меня. Милый мой, ты приедешь? Скажи только да. Помни, что я одного тебя тогда из всех выбрала. Не ошиблась же я. Приедешь ты, милый?
Пока Саша читал, в рабочем чате резвились коллеги: обрывки сообщений всплывали на экране. Они шутили над ним, обсуждали “Бросая вызов”. Полина написала: “Ммм, Тимофей!” Наверное, он позвал ее в кино, и это было согласие. А у Саши складывалась настоящая новая жизнь ― какое уж тут кино. Мать его сына нуждалась в нем: больная, разжиревшая, вероятнее всего, ― уродливая. Кому бы отвечать за них, если не ему. Он нажал на кнопку, погасший экран загорелся снова.
Саша. Приеду, милая.
Пропажа
Сначала в магазинах пропали венские булочки, которые я так любил, а уже потом на улицах стали падать люди.
Говорили, что булочки еще остались в Подмосковье, но я даже не думал ехать за ними. Во-первых, телами упавших людей совершенно завалило вход в близлежащие станции метро, а во-вторых – пока бы я добрался до подмосковных магазинов, венские булочки стали бы совсем не свежими, а значит не сгодились бы для завтрака.
Как нарочно, незадолго до этого я накупил полхолодильника сливочного масла. Я очень любил разрезать хорошо наточенным ножом булочку надвое, мазать каждую половину маслом и есть, запивая какао. Специально для этого я приобрел на рынке за сумасшедшие деньги приличный бразильский нож. Я завтракал так неделю, а потом булочки исчезли.
Сперва я подумал, что это какое-то недоразумение. Я перерыл весь хлебный стеллаж, сначала аккуратно откладывая, а потом яростно отбрасывая в сторону никчемные французские багеты и свердловскую сдобу. Сотрудник магазина (я его немного знал, он предпочитал как раз багеты) наконец спросил меня, что я ищу.
– А где венские булочки? – спросил я. – Я их не вижу или их просто нет?
Сотрудник, видно, не мог простить мне багеты, поэтому ответил преувеличенно холодно:
– Нет.
Я будто упал в ледяную реку.
– Разобрали? Или их вообще не было?
– Не было.
– А завтра? Завтра будут?
– Не знаю.
Тем утром я пил пустое какао. Пил и смотрел на холодильник, на дверце которого висел единственный магнитик: “Вена”. Не чуя во рту изумительного сочетания венской булочки с маслом, я заново проживал сцену в магазине. Сотруднику легко было разыгрывать из себя сдержанного холодного человека: его сорными багетами стеллаж был полон. Как мне хотелось проткнуть его багетом насквозь.
– Нас губит то, что мы любим, – сказал бы он едко, намекая на мое плачевное состояние. И в то же мгновение прочное хлебобулочное изделие пронзило бы его в районе живота. Как символично.
Весь тот день не задался. Обед прошел кое-как, в ужин я обошелся чашкой чая с курагой. И на следующее утро
