Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И обобщение по поводу традиционного для русской интеллигенции бездействия, и интонация, с какой Михалков-Пожарский произносит эти слова, почти один в один повторяют высказывания Котова (которого тоже играет Михалков) из «Утомленных солнцем» или Платонова из «Неоконченной пьесы для механического пианино». В «Статском советнике» эта речь выполняет две функции. Во-первых, она закрепляет представление о Фандорине как интеллигенте, хотя сам Акунин в романе ни разу не употребляет это слово (вероятно, опасаясь анахронически причислить такого персонажа, как Фандорин, к сообществу, которому он был бы совершенно чужд, как справедливо заметил в 1970-е годы Солженицын, – см. пятую главу). Во-вторых, эта речь склоняет Фандорина согласиться работать под началом великого князя Симеона. В конце концов, злодей Пожарский не может оказаться прав.
Коротко говоря, Михалков просто вынуждает Акунина довести до конца собственную столыпинистскую мысль, понять, что буржуазный, компетентный интеллигент-антипопулист не может «отойти в сторонку… и поглядеть, чем все кончится», как не может этого и солженицынский Воротынцев. «Новый позднеимперский человек» (а на самом деле новый постсоветский человек) должен активно поддерживать «даже плохой порядок», как примерно в то же время писали в рецензии на фильм «Адмиралъ» (см. введение)[318]. Он не может остановиться на том, что «зло пожирает зло», именно потому, что ему, на уровне метатекста уже знающему дальнейший ход истории, известно, что зло революции победит. Об этом догадывается Воротынцев в «Августе Четырнадцатого», и об этом постоянно говорят многие персонажи «Статского советника», как книги, так и фильма, и пафос главного героя строится на предположении, что такие люди не складывают оружие даже перед лицом неизбежности. Или, если сформулировать доводы, приведенные Михалковым Акунину, словами Шульгина (см. вторую главу), надо быть «последовательным контрреволюционером». На это Акунину, в сущности, нечего возразить, поэтому во время интервью ему явно не по себе. Хотя неполноценность постсоветского режима явственно ощутима, а сам Акунин не может вспомнить среди его представителей никого лучше, чем Гайдар и Чубайс (обоих многие россияне, если не большинство, вспоминают без особой симпатии), ему трудно противиться столыпинистской аргументации. Поэтому Акунин фантазирует, что Фандорин может не сегодня-завтра уйти в отставку, а потом так же фантазирует на тему правильной интеллигенции, которая возьмет власть в свои руки и исправит все «изнутри»[319]. Но эти фантазии лишний раз говорят об ощущении бессилия перед лицом столыпинистского императива – принять сторону скомпрометированного порядка, причем выбор заведомо ограничен двумя вариантами: ты кто – неумелый интеллигент-привереда старого образца, который будет наблюдать, пока этот дом не сгорит, или новая элита, которая попытается что-нибудь сделать для своей страны? Правильный с моральной точки зрения ответ удручающе очевиден (правда, стоит отметить, что в марте 2022 года в интервью Юрию Дудю[320], данном сразу после начала российского вторжения в Украину, Акунин выражает сожаление, что так легко дал себя убедить Михалкову или таким, как Чубайс)[321].
Вызывают ли беспокойство экономические установки столыпинства, стоящие за его неприятными политическими установками? На первый взгляд, в цикле о Фандорине мы видим вполне оптимистичные представления о капитализме. Как полагает Брэдли Горски, проект «Акунин», придуманный Чхартишвили ради заработка, с самого начала определялся положительным отношением к капитализму как норме. Этот проект совпал с аналогичными попытками других писателей в тот же период[322]. Например, Татьяна Толстая организовывала тогда конкурс на лучший рассказ о «честных торговцах», чтобы изменить интеллигентскую традицию классической русской литературы, где нет вызывающих симпатию капиталистов[323]. Чхартишвили под псевдонимом Акунин исправлял эту традицию задним числом, помещая почтенного капиталиста-интеллигента Фандорина в XIX век и заодно делая почтенным капитализм на сегодняшнем литературном рынке, поскольку читатели получали культурно изощренный текст со множеством отсылок к жемчужинам литературного канона старой интеллигенции.
Но в таком сочетании «Пушкина с бульварным чтивом», где обращение к первому позволяет без угрызений совести производить и потреблять второе, тоже есть нечто подозрительное[324]. Смутный намек на подозрительность этого предприятия угадывается в шутливой статье Чхартишвили «Если бы я был газетным магнатом», написанной в 1999 году; Горски справедливо считает ее манифестом проекта «Акунин»[325]. Бо́льшая часть эссе посвящена фантазиям на тему состояния, которое Чхартишвили вложил бы в разнообразные печатные издания, будь он олигархом (к слову, предложенный им список изданий не слишком отличается от продукции издательского дома «Коммерсантъ», принадлежавшего тогда Березовскому). И все-таки уже после первой фразы: «Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире (ну и, разумеется, богатейший) – одним словом, Гусинский-Березовский…» – выглядит как-то сомнительно[326]. Это не просто фантазия на тему капиталистической меритократии, как отмечает Горски, а фантазия под видом иронии, где литераторы с претензиями обеляют своего покровителя. К 1999 году сладкая парочка постсоветских олигархов Гусинский – Березовский уже прибрала к рукам конкурирующие российские СМИ, и распоряжаются они этой властью весьма неоднозначно. Однако чтобы интеллигенция признала их действия оправданными, им, похоже, достаточно рекламировать столыпинистские добродетели. Может быть, именно поэтому в конце эссе Чхартишвили сравнивает свои фантазии с фантазиями Манилова из «Мертвых душ», слащавого, заурядного персонажа, который без зазрения совести владеет сотнями крепостных в ветшающей русской деревне, изнывая по возвышенной жизни древнегреческого философа. Этой параллелью писатель иронично и косвенно выражает опасение, что жизнь прекрасного «нового человека» XIX столетия (с точки зрения постсоветской Москвы, стилизованной под имперское ретро на деньги Гусинского – Березовского), Фандорина, может оказаться столь же заурядной и этически сомнительной (или, если воспользоваться любимым словом Набокова о гоголевских героях, пошлой), как и маниловские монологи, произносимые в поместье крепостника, изображающего демократические Афины.
То, что у Акунина остается на уровне ироничных намеков, куда более отчетливо проявляется в подходе других представителей либеральной элиты 1990-х годов к ключевой проблеме столыпинистского дискурса: автор использует то, что «мы» считали своей либеральной интеллигентностью, чтобы оберегать весьма сомнительное состояние постсоветской политической экономики, и не исключено, что в этом есть наша вина, за которую судьба может в конце концов нам отомстить, даже и по принципу «зло пожирает зло». В качестве примера такого более глубокого осознания обратимся к мотиву пушкинской «Пиковой дамы» в одноименном рассказе Людмилы Улицкой[327], написанном в начале 1990-х годов. Посмотрим на него с точки зрения столыпинистской архитектурной среды, служащей фоном рассказа. У нас
