Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борис Николаевич вздохнул. Медленно снял очки, устало протер платком веки. Снова вздохнул. Лицо его как бы посерело.
— Время отдалило нас от той печальной ночи, дорогая Соломея. Многое стерло из памяти. — Он нервно постучал очками по ладони. — Но помню главное: он возмущался тем, что известную вам рукопись его не утвердили к печати. Была слишком неблагоприятная рецензия.
— Рецензия?! — вскинулась Соломея. — Я ничего не знаю об этом.
— Не знаете? — Медунка улыбнулся. — Дело обычное: были не те акценты, каких хотели бы тогдашние авторитеты.
— Но ведь он отослал рукопись в столицу, и книга потом была издана! И стала очень популярной.
— Ну, видите ли, это тогда кое-кто так думал. А наш Александр критики не терпел. Со всеми воевал. Это не понравилось…
— А вы разве не поддерживали Сашка?
— Ну, конечно же… поддерживал…
«Чем? — хотела крикнуть. — Тем, что возражал? Тем, что обвинял?» Этот бурный разговор… Теперь она как бы слышит его… Как бы вбирает всем своим существом напряжение мыслей и вспышку чувств той ночи.
— Но поверьте… Я желал ему только добра. Только добра.
— Вы советовали…
— Только отложить, выждать… Не идти против рожна…
— Против — вас?.. Против подобных вам, Борис? Таких податливых…
— Вы… неправильно меня поняли. И напрасно оскорбляете, хотя я вижу ваше состояние. Я желал ему добра, поверь мне… — Он вдруг заволновался и перешел на «ты». Вскочил, нервно забегал по кабинету. Уставился глазами куда-то в угол, точно прислушивался к чему-то далекому, неясному. — Я хотел уговорить его не идти так прямолинейно. Его намерения могли неправильно истолковать. Я не хотел этого.
— Конечно! Тогда тебе пришлось бы проявить себя настоящим человеком, а ты им никогда не был… — Теперь Соломея с ненавистью смотрела на Медунку.
— Нет, этого я не боялся, — он спокойно взглянул на нее. — Я не мог прикрывать своим именем неприятности, какие могли произойти с ним позднее.
— Ты уверен, что они были бы? В конце концов, все зависело от тебя. От твоей позиции. А ты ее тоже никогда не имел — всегда брал напрокат. Куда удобнее и спокойнее! Я понимаю…
— Это жестоко, Соломея. И неверно. Я отвечал за его судьбу… Я уговаривал его прислушаться к жизни. Люди устали от войны. Им так нужны были простые, светлые мысли, настроения.
— И ты считал, что должен брать на себя право мыслить и решать за других?
Соломея поднялась. Нет, нет, она все же ошиблась… Эти его вздохи… Это выражение сочувствия на лице… Как же она могла?.. Она молча направилась к дверям.
— Соломея!.. — Борис Николаевич даже вскрикнул. — Я не сержусь… Соломея… Афанасьевна… Вы мыслите эмоциями, как все женщины. А я исхожу и всегда исходил из позиций строго логичных. Я… прощаю вам горькие и… несправедливые слова по моему адресу. Тем более, что они не относятся ко мне! — Он обрадовался какой-то своей внезапно мелькнувшей мысли, и эта радость заиграла в его глазах. — Они порочат нашу великую действительность. — Он уже успокоился, стоял, выразительно выговаривая, почти чеканя каждый слог. Точно приговор выносил…
— Наша действительность в самом деле велика, — тихо, раздумчиво отозвалась Соломея. — Но не вы сделали ее такою, друг мой. Не вы!.. Вы только умело пользуетесь возможностями, какие она предоставляет. И прежде, и теперь — тоже. Так не вам судить меня. Да у вас и права такого нет. О таких, как вы, говорят — позавчерашний день.
Медунка сделал шаг назад, как будто хотел отойти в затемненный угол. Крепко сжал ладони, словно в них была его опора.
— Не будем уточнять, кто в каком дне живет. Если уж на то пошло, лучше быть в позавчерашнем дне, уважаемая Соломея Афанасьевна, чем… Я хочу сказать, что посмертные монументы меня не прельщают.
Она хотела ответить еще, но только приоткрыла губы. Расширенные зрачки впились в строгое, сухо-официальное, учтивое лицо.
Одеревенелыми ногами шагнула к двери, бессознательно толкнула — она мягко отворилась. Еще помнила, как вышла в коридор. И сразу жаркая истома залила тело, из-под ног выскользнул пол…
Потом в сознание прорезались голоса.
— Да это Ольшанская! Зовите Мирославу! Помогите! — Над нею наклонилась какая-то женщина. Кому-то решительно приказала: — Коля, чего стоишь? Беги к директору!
— Я здесь, Ольга Петровна. Здесь… Что с нею?
— Наверно, сердце, Макар Алексеевич. Потеряла сознание…
— Отведите в мой кабинет.
Соломея раскрыла глаза, попыталась улыбнуться.
— Не нужно, прошу вас. Мне уже лучше. Это так что-то… Неожиданно меня куда-то понесло.
— Почему же вы ко мне не зашли, Соломея Афанасьевна? — удивлялся директор.
— Я у Бориса Николаевича… была. Вас не хотела понапрасну тревожить.
Ее посадили на стул. Была она совсем покорной и неподвижной. Только еще немного вздрагивало тело…
— За чем же вы приходили?
— За правдой, — прошептала она. — Но правда оказалась для меня слишком… жестокой.
— Оставьте. Вам нужно отдохнуть. — Ольга Петровна решила прекратить разговор, видела, что Ольшанская как бы прислушивается к чему-то в себе. — Может повториться приступ.
— Я пойду. Спасибо вам, — улыбнулась всем Соломея. — Я никогда не думала, что может быть так больно.
Все переглянулись.
Вот и узнала. Все же не напрасно пришла сюда. Как долго приходится иногда дожидаться победы. Тяжко порой бывает отделить истину от ее тени, честь — от честолюбия. Но победа непременно бывает и здесь! Ведь существуют Кучеренки, Озерные… Существует человеческая совесть. Она даже равнодушным иногда не дает покоя.
В памяти Михайлы
