Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

— Я подумаю, — проговорил наконец Кучеренко и решительно шагнул через порог. — Хотя, говоря по правде, я лично симпатизирую Павлу Озерному. Он талантливый человек, пусть и увлекающийся, и с ним вы тогда, говоря деликатно, обошлись несправедливо. Его место здесь, среди нас. Я это всегда говорил. Главное — истина, объективная, принципиальная, единственная. Я только с этой позиции могу написать. Если вы ожидаете чего-то другого, то глубоко ошибаетесь. Я не собираюсь лицемерить. Моя седина этого не позволит. — Иван Дмитриевич Кучеренко покраснел от возмущения.

— Ну что вы так рассердились, — легонько прикоснулся к его плечу Медунка. — Я ведь не говорю, что вы должны непременно отбросить или решительно осудить Озерного. Пусть еще поработает, подумает, взвесит. Вас он послушается. Торопиться не нужно. Это необходимо для общего блага, для добра.

Кучеренко вдруг сорвал очки и, сдерживая гнев, глухо выдавил:

— Гм… для блага… Конечно, добро и зло — вещи реальные. Но кто сказал, что Озерный — это зло? — Он повысил голос. — Простите, но мне становится страшно, когда я слышу, как кто-то один или каждый из нас по-своему берется устанавливать, где добро, а где зло. Есть одно мерило. Иначе им может стать грубая или деспотически-корыстная сила, друг мой. Вот так когда-то и Ольшанского считали ненужным, а теперь — и премия его вам!..

— Я отказался, — поспешно проговорил Борис Николаевич, даже задохнулся было, и отступил на шаг.

— И правильно сделали. — Кучеренко сердито сопел. Протер платком стекла и нацепил очки на нос.

Долгая неловкая пауза. Соломея почувствовала, как кровь опять ударила ей в виски. Секретарша открыла шкаф и принялась что-то отыскивать в нем.

— Да, возможно… — Вздохнул сокрушенно Борис Николаевич. — А за рецензию все-таки возьметесь?

— Непременно возьмусь!

— Отлично. Пусть еще поработает! — Медунка не забывал о своем.

— А мы еще увидим! — снова вскипел Иван Дмитриевич. — Я удивляюсь вам, почтенный Борис Николаевич, ведь вы вроде бы и не специалист, как сами признаете, и не читали рукописи, а уже знаете, будто там нужно что-то дорабатывать. Как это понять? Боитесь, что кто-то затмит вашу славу? Не бойтесь! Ваша слава останется при вас, поверьте.

Кучеренко быстро вышел из комнаты.

Соломея облегченно вздохнула: академик Кучеренко ее не узнал. По-прежнему воюет, старый! О, он может позволить себе такую резкость. Крутой, неуступчивый, но честный и справедливый. Недаром его постоянно избирают парторгом института! Ни перед кем не заискивает.

А Борис? Выслушать такое… Ну, понятно, почему он отказался от выдвижения на премию: боялся публичного осуждения академика. Старик сказал бы это на весь мир — не любит молчать. Но когда выдвигали кандидатуру Медунки на премию, Кучеренко был в командировке. Страх быть опозоренным, а вовсе не внутренняя борьба толкнула Медунку на этот шаг. Так сказать, интуиция: тише едешь — дальше будешь. В этом случае разговор с ним ничего не прояснит. Да еще после Кучеренко! Скрыться тихонько, пока на нее не обратили внимания.

Соломея прижала к груди черную лакированную сумочку, потом открыла ее, вынула маленькое зеркальце и пудреницу — женский невинный жест покажет, что ей тут ни до чего дела нет.

— Вы ко мне? — Борис Николаевич остановил ее как раз тогда, когда она увидела в зеркале свое напряженное лицо.

От неожиданности — ее поймали, как вора! — вздрогнула. На какой-то миг в ней что-то оборвалось, холодок скользнул по телу. Смотрела на Бориса. Так близко… За стеклами очков пристальный взгляд темно-карих глаз. На губах спокойная улыбка уверенного в себе человека. Он внимательно, выжидающе наклонился к ней.

— Я… хотела к вам, Борис Николаевич, — она встала.

— Соломея?.. Соломея Афанасьевна?! Вот сюрприз! Честное слово. Что ж вы стоите, заходите в кабинет. Боже мой, сколько времени не видались. А я, знаете, хотел позвонить вам. Как здоровье? Мирослава не очень щедро информирует об этом. У нее свои заботы. Кроме того, у молодых несколько иные интересы, чем у нас, пожилых.

— Что поделаешь. Такова жизнь… Родители это понимают.

— М-м-м… Возможно. У меня детей нет.

— Так и нет?

— Нет, Соломея. Не знаю, печалиться или радоваться по этому поводу. Но, говоря по правде, ни на то, ни на другое нет времени. Оставляю это на старость.

Маска комического отчаяния легла на его лицо и рассмешила Соломею. Такой же, как когда-то. Любит прикидываться шутом. Борис тоже улыбнулся. Кто знает, так ли он жесток, как она думала о нем всю жизнь. Может, сама в чем-то была виновата, когда недосмотрела чего-то, а может, и другие люди подбросили сомнения — о, люди охотно верят в чужие грехи!

Хотя бы и такой факт — отказ от премии. Он мог свидетельствовать о внутренней честности и — что говорить! — о силе воли. Ведь это значит — стать выше личного честолюбия и так подняться над делом, чтобы взглянуть на него с высоты. Какая-то тихая радость охватила Соломею, словно она заново открыла человека, словно разглядела в нем не замеченные никем доброжелательство и щедрость…

— Я хотела сказать вам, Борис Николаевич, — она вдруг заволновалась, покраснела. — Вы напрасно так поступили. Зачем отказались от премии? Поверьте, для меня это и неприятно, и непонятно… Словно вы игнорируете… словно не признаете… — От этой неожиданной мысли у нее даже сердце защемило. В самом деле, разве другие не могут подумать так же?

— Дорогая Соломея Афанасьевна, грустно начал Борис Николаевич, — если бы вы знали, насколько неприятны мне все эти разговоры. Да что поделаешь! — людские языки на привязи не удержишь… Но не в этом суть. За свою жизнь я убедился, а теперь еще больше, что без морального превосходства даже самые крупные победы не приносят счастья. Я знаю, что никогда не достигну такого превосходства над нашим Александром. Да и не хочу теперь. Словом, не имею права на такую честь… Хоть вы поймите меня!..

Соломея ничего не могла ответить — не было сил. Кому же, как не ней, знать, чего стоит человеку такой жестокий внутренний суд? На это способны только самые мужественные. Но, может быть, это только внешнее, а настоящее — боязнь, что Кучеренко опозорит его?..

— Борис… Умоляю! Подумайте… И не