Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Соломея смотрела на него горящими глазами. Ее все больше охватывал ужас. Что он говорит? Как держит его земля?.. И это тот, кому она когда-то доверила свое сердце? Медленно поднялась с места. Не помнила себя. Только одно: как кинулась к двери, распахнула настежь и показала ему рукой.

Но жить здесь она больше не могла. Уехала снова в Заволжье, где осталась часть ее жизни, ее лучших воспоминаний.

…Как будто эхом отозвались в ней далекие, беспокойные годы молодости. Она не любит вспоминать, гонит от себя все, что было связано с Борисом. Но одного не изгнать ей из своей души — Мирославу… Борис так и не узнал, что у него такая дочь. И это радует Соломею. Делает в чем-то выше Медунки, придает уверенности в своем моральном превосходстве. Это был ее, только ее мир, куда Медунке вход запрещен навсегда. С его черствостью и вероломством. Таким она его знала. Но теперь… Говорят, человек постоянно совершенствуется, вбирает в себя опыт пройденного, переоценивает свои ценности. И тогда порой открывается ему еще какая-то грань жизни и начинает бунтовать совесть…

Отказаться от премии? Тогда она должна наконец узнать причину той неожиданной, бурной стычки в институте. Ведь после нее и погиб Сашко. Институтский газик, на котором Александр Ольшанский всегда выезжал в экспедиции, был исковеркан. А перед ним замерла грузовая машина со свеклой. В кабине вылетели все стекла. Распахнуты дверцы. Водитель, молодой парень в полосатой футболке, перепуганный и подавленный катастрофой, сказал:

— Он летел как бешеный. Я остановился!.. Сигналил ему фарами еще издали. Вот здесь, на повороте, он и налетел на мою машину, точнее — его занесло на меня…

Автоинспекция подтвердила: грузовик стоял, когда в него на предельной скорости врезался газик. Нет, Ольшанский был трезв. И тормоза исправны. Он, видимо, был ослеплен гневом. Возможно, оттого и забыл об осторожности. Несчастный случай!..

Постояв, Соломея немного успокоилась. Уже увереннее вошла в длинный светлый коридор института. Она была здесь один раз в жизни. Тогда ее пригласили — Доля вручил только что изданную последнюю книгу Александра Ольшанского. Затем книга обошла весь мир. Так и должно было произойти — так надеялся Сашко. Верил в это, когда садился за письменный стол, когда под утро вставал из-за него. Верил, когда, наспех позавтракав, бежал на работу, когда возвращался вечером усталый и, отдохнув часок, снова брал в руки перо. Он хотел, чтобы люди больше знали о себе, о красоте и значении искусства наших далеких предков. Ольшанский работал напряженно и лихорадочно, точно от этого зависела судьба всего мира. Он верил, что его работа нужна. Потому что знал: жизнь не прощает забвения. Он жаждал перелить свои мысли и чувства в такие строки, чтобы они зажгли сердце каждого, кто хоть одним взглядом прикоснется к ним…

Вера и жизнь были для него синонимами. Так неужели вера покинула его в тот критический момент, в их последний разговор с Борисом? Если это так, во всем виноват Борис?! О, он умел убивать в людях светлую веру, умел извлекать наружу темные, слепые силы, скрытые до поры до времени в равнодушных и черствых человеческих существах, научившихся прикрываться железным заслоном законности. Но эмоционально подвижная, хрупкая, впечатлительная натура в такие минуты может на какой-то миг утратить веру, потерять душевное равновесие… О, этот жестокий миг может ослепить человека, метнуть его в бездну отчаяния…

В коридорах было светло и зелено. На окнах пышно цвели герани, темнолистые фикусы, кудрявые вьюнки. Звонко отдавались шаги — в самом конце длинного коридора, где, помнится, была библиотека. Иногда часто выстукивали женские каблучки. Озабоченные лица. Углубленные в себя взгляды. Соломея уважала такие лица и их сосредоточенность. Не хотела врываться в чужие мысли со своими заботами. Пусть размышляют. Пусть вдумываются. Она сама разберется, где этот, нужный ей, кабинет. Бориса Николаевича кабинет… А вот и он — на нем четкая надпись: «Заместитель директора института. Приемные часы от 14.00 до 17.00». Все, значит, в порядке.

Вошла в приемную. Секретарша любезно спросила — по какому делу? Пододвинула ей стул и снова уселась за пишущую машинку. Дверь кабинета Бориса Николаевича была приоткрыта. Там шел громкий разговор. Спиной к Соломее перед столом Бориса стоял тучный мужчина с гривой седых волос. Когда он повернул голову — над очками встопорщились кустистые брови, — Соломея сразу узнала его. Это академик Кучеренко. Он был еще в плену у своих мыслей и продолжал в чем-то возражать своему собеседнику. Басовитый, рокочущий голос убеждал Кучеренко, что именно он должен дать какую-то рецензию. Соломея встрепенулась. Борис!.. Столько лет она не видела его, не хотела видеть. А сейчас… Нет, она не испытывает никакой ненависти или отвращения к нему… Голос такой же — уверенный и ласковый. И сам он, кажется, почти такой, каким был когда-то. Очки. Подтянут, белый воротничок, галстук так же аккуратно завязан. Только залысины стали больше. И чуть отвисли щеки…

— Вы понимаете, почему это больше всего подходит вам? Вы лучше всех ориентируетесь в этом вопросе. И бесспорный авторитет. — Борис Николаевич взял Кучеренко под руку, и они вдвоем прошлись по ковру кабинета. Секретарша перестала стучать на машинке, выжидающе листала какие-то бумаги. — Но я должен предупредить — эту рецензию нужно дать как можно скорее. Я знаю, Озерный не из таких, что мирно принял бы вашу оценку. Он еще будет воевать — долго и упорно. Но не вам говорить о мужестве ученого и общественном долге, Иван Дмитриевич! Ведь наш институт изучает историю культуры. А культура нынче стала и одним из главных объектов, и оружием в идеологической борьбе. Чувствуете всю важность дела?

— Спасибо за доверие. Но… Знаете, меня настораживает одно обстоятельство… — Кучеренко легонько высвободился из-под руки Медунки и сурово блеснул своими большими глазами из-под очков. — Поскольку вы заговорили уже о гражданском долге, о борьбе и тому подобном, скажу… — он предостерегающе поднял палец. — В данном вопросе у меня нет уверенности, что мы должны дать именно такую — отрицательную — оценку этой работе Озерного.

— Уверенности? Дорогой Иван Дмитриевич… — Медунка искренне и широко улыбнулся. — Речь идет не столько о понимании сути дела, сколько о требованиях времени. В этом главное! Я должен сказать, что писания Озерного вряд ли получат одобрение… И значит, вы понимаете…

Кучеренко и Медунка уже стояли у двери, собираясь выйти из кабинета.