Ошибки, которые мы совершили - Кристин Дуайер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это так несправедливо!
Я опустилась на водительское кресло, а Истон – на пассажирское, отодвинув газеты, ботинки и одежду, в которую я переодевалась, когда в последний раз садилась в эту машину.
– Что ты делаешь?
– Еду с тобой.
– Истон!
– Заведи уже эту чертову тачку.
Я дала себе секунду, чтобы почувствовать себя дерьмом из-за того, что втянула его в это. А потом завела мотор и сделала Истона соучастником.
Когда замелькали красно-синие огни и пришлось съехать на обочину, я поняла, что надо было еще у дома заставить его выйти из машины.
Когда офицер открыл багажник, когда нас попросили положить руки на капот, когда посадили в полицейскую машину, предварительно сковав нам запястья наручниками за спиной, когда Истон отказался поднимать на меня глаза, вот тогда я поняла, что никаких «ты и я», о которых говорил Истон, больше нет.
27
Подходит время ужина.
Фотографии и воспоминания рассортированы, отсканированы и подготовлены к вечеринке, которая состоится через два дня. Все ушли просматривать собственные списки дел, а я осталась на крыльце, чтобы привести в порядок Диксона или, по крайней мере, его речь.
Он одной рукой прикрывает глаза, а другая безвольно висит. Диксон раздраженно стонет. Мы уже больше часа сидим на крыльце, пытаясь придумать начало его речи на мамин день рождения. Я уже раздумываю, не утопить ли его в озере, когда он говорит:
– А как насчет: «Дорогие влюбленные, мы собрались здесь»…
Я глубоко вздыхаю и велю себе не кричать:
– Это не свадьба.
Диксон выпрямляется.
– Я хотел что-то в духе Принца. Мама его обожает.
– Ты не Принц. Ты ее сын, и это твой подарок ей.
– Да, но он принудительный. Это вовсе не подарок, когда тебе говорят, что дарить. А что ты собираешься для нее сделать?
Я провожу ладонью по волосам и опускаю взгляд на лист бумаги, на котором всего две строки. Мои мысли возвращаются к колье. Я до сих пор понятия не имею, где оно может быть. Я начинаю тревожиться, что вообще не смогу его найти, но не углубляюсь в это чувство. Я не готова признать, что мой гнев как будто рассеивается.
– Побеспокойся лучше о своем подарке и напиши уже хоть что-нибудь.
Он поднимает ручку, чтобы написать что-то на бумаге, но той хватает лишь на отступ для абзаца.
– Что за… – ворчит Диксон, пытаясь заставить ручку писать.
– Дай сюда. – Я забираю ручку и пытаюсь нарисовать круги в уголке, а потом сдаюсь. – Жди здесь! Не двигайся, – командую я.
Он закатывает глаза и поднимает телефон, когда я захожу в дом. Сэндри держит коробку с канцелярскими принадлежностями возле кухонного уголка. Я открываю ее, роюсь в ручках, карандашах и…
Моя рука замирает на пергаменте, который мне так знаком. Я медленно достаю кремовый листок с блеском в уголках и провожу по нему пальцем.
– Она садилась здесь каждый вторник с чашкой кофе и писала тебе письмо.
Я поворачиваюсь, прижав к себе листок, словно могла бы его спрятать, но уже слишком поздно. Истон видел, что я держу коробку с канцелярией его матери. Мое сердце останавливается. Я напоминаю этому органу-предателю, что Истон нас ненавидит, а мы ненавидим его.
– Она перестала надеяться, что ты что-то напишешь в ответ, где-то в январе.
Мои губы раздвигаются в извинениях прежде, чем я вспоминаю, что не должна перед ним извиняться. Уголки его губ приподнимаются вверх, будто он успевает прочитать мои мысли.
У Истона звонит телефон, он смотрит на имя, потом снова на меня. Стиснув зубы, я наблюдаю, как он выходит на улицу, чтобы ответить на звонок, потому что явно не хочет, чтобы я слышала его разговор.
Прошло время, когда между мной и Истоном не имелось секретов.
На кухонном островке лежит блокнот и ручка. Наверное, там речь, которую Истон написал за Диксона, потому что не доверяет мне. Я подхожу ближе и вижу черные строчки на белой бумаге.
Везде, где должна быть она, тишина.
Она кричит на меня из каньона, где я стал глухим, ожидая.
Стихи Истона. Он всегда писал их в одиночестве и редко читал кому-либо. Я чувствую себя виноватой, перелистывая страницу.
Ее вкус у меня на губах.
Все небо на кончиках пальцев, когда я касался ее.
Звезд серебро на ее нежной коже.
Ночь и тайны.
– Они еще не закончены. – Истон в непринужденной позе стоит в дверном проеме. Я могла бы подумать, что ему все равно, если бы не белые костяшки пальцев, сжимающих телефон.
Эти стихи кажутся теми словами, которые наполняют тишину, когда мы с Истоном молчим. Я по глупости переворачиваю страницу и читаю вслух:
«Со мною рядом спит она. На подушке ее голова. Ее волосы так светлы рядом с тьмой у меня на груди. Я смотрю на нее», – мне хочется прочитать дальше, но…
Он видит, что в этот момент я осознаю: речь не о моей голове. О ком бы он ни писал в этом стихотворении, это не я. У меня темные волосы. Истон написал о том, как спал с другой девушкой.
Я не могу выбрать, от чего мне больнее: от того, что он спал с другой, или что написал об этом.
– Продолжай читать. – Он указывает на листок. – Это же мои дерьмовые стихи.
Я проглатываю ответ. Он горький и жгучий.
Я беру ручку, которой писал Истон, и выхожу на улицу к Диксону.
– Возьми!
Он сдвигает брови, услышав мой тон. За затемненным стеклом видно, как по кухне ходит Истон.
– Что только что случилось?
Я смотрю на стол.
– Все отлично.
Диксон хочет поспорить, но склонятся над бумагой. Буквы ложатся на лист агрессивными черными линиями. Дописав последнее слово своей речи, он смотрит на меня.
– Ты не обязана продолжать делать то, от чего тебе плохо.
И спрашиваю себя, говорит ли он то же самое Истону или просто чересчур опекает меня.
– Я и не делаю, – отвечаю я, но не могу посмотреть ему в глаза, произнося эту ложь.
– Знаю, ты думаешь…
– Ужин приехал, – сообщает Бен, распахивая заднюю дверь, и вносит три большие коробки с пиццей.
Мальчики окружают стол, подобно мотылькам, привлеченным огнем, и набрасываются на еду. Солнце клонится к закату, и Сэндри достает две бутылки вина. Она передает нам бокалы с темной жидкостью и подмигивает.
– Только чуть-чуть, по особому случаю.
Мне нравится, что стеклянный бокал помогает
