Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она звонит отцу Фредерику и говорит о том, что не может поверить в бога, что утратила возможность верить хоть во что-либо, ей необходимо сомневаться, она не может жить без сомнения. Но ей пусто и одиноко, что в этом сомнении ее не примет религиозный мир, тот мир, который каким-то невероятным образом оказался ближе к богу (и истине?), чем она. Отец отвечает, что религиозный мир не может не принять ее, потому что никакого религиозного мира на самом деле не существует. «Все мы – грешники, – говорит отец Фредерик. – За грехи каждого из нас умер Иисус Христос, и порой бывает так, что неверующий ведет себя как самый настоящий христианин, а тот, кто каждый день ходит в церковь, может оказаться убийцей».
Она сталкивалась с разными священниками – православными и католическими. Ее отказывались исповедовать православные, потому что «в сердце свое она не может впустить бога», ее отказывались слушать католические, потому что она не хотела становиться женой и матерью и говорила о том, что сомневается в том, что брачный союз – априори священный.
Ее соседка вышла замуж в двадцать четыре года – за одного из неудачников, еврея по отцу и русского по матери, с квадратным лицом и психическим расстройством, соседка родила от него, передумавшего уходить в монастырь, сына. Она перестала быть ее соседкой, перестала быть поэтессой – работала тьютором в колледже и смм-щицей в магазине подгузников. Католический, религиозный мир отказался их развенчивать – несмотря на то, что муж ее бил и запирал в квартире, священники – на совещании священников – решили, что ничего не доказано, а молодые должны помириться – ради общего сына.
Отец Фредерик – из мудрейшего из отцов – превратился в подростка с вымученной улыбкой. Он хотел помочь ее бывшей соседке, но не знал, как пойти против серьезных моралистов и бескомпромиссных убеждений мужа ее бывшей соседки в том, что никакого домашнего насилия не было, а они все еще любят друг друга. Отец Фредерик говорил соседке, что «будет разговаривать и будет убеждать», но – даже став отцом настоятелем – не сумел поговорить и убедить. Отец остался тем – воскресным папой – встречающим молодежь с гитарой в оратории, приглашающим в келью – на макароны с сыром и разговоры о религии, литературе и людях.
Глава четвертая
В прорези никаба
Когда ей было десять, отец разрешил ей читать все книги в его библиотеке, кроме одной – набоковской «Лолиты». Он, стоя на стремянке, запихивал эту книгу на верхнюю полку, игнорируя собственную ББК. Она запомнила, где стоит книга, но не доставала ее, пока отец был жив, – ей всегда казалось, что в его библиотеке, когда он отсутствует, спрятана видеокамера. Но, даже если никакая видеокамера не спрятана – папа поймет, какие книги она открывала, – у него связь с его библиотекой.
Она прочитала «Лолиту» в двенадцать. В двенадцать же ей попался дневник Лоры Палмер – в их доме еще не было компьютера, но компьютеры уже завезли в школу, на уроки информатики. Многие из ее одноклассников, кто никогда не пользовался интернетом, сошли с ума – скачивали на диски запрещенные фильмы и музыку, фотографии любимых групп, интервью актеров, режиссеров и музыкантов. Она где-то услышала имя Лоры Палмер – о ней никто не знал в ее городке – ни дети, ни взрослые. Она поняла, что это что-то вроде «Лолиты» – запретное, непонятное многим, порнографическое. Она скачала на диск дневники Лоры Палмер, распечатала их в чьем-то офисе, где торговали информацией из интернета или с флешки, цена страницы – два рубля. Стащила из библиотеки запретную «Лолиту» и пыталась понять, что такое страсть, секс и жизнь.
Она впервые столкнулась с таким – страх, уязвимость, гнев, который выразить невозможно, и одиночество – тотальное одиночество, почти сиротство. У Лоры – при живых родителях, у Лолы – без них. Мужчины выбирали их на место дочерей, делали вид, что оберегают, но на самом деле ими пользовались – не за их красоту, открытость и любовь к миру, а за внешность – нимфеточность – за то, что они просто живут и они просто подростки.
Она ощущала себя похожим образом – в запертой клетке. Ей не с кем было поговорить о смерти отца, никто не хотел ее слушать, она никому не планировала доверять. Она знала, что, если бы в ее жизни появился заменитель отца – взрослый мужчина, который смог бы втереться к ней в доверие, она бы ему отдалась так же, как эти невинные девочки – отвратительным мужчинам.
Ее подруга – ровесница – тоже оказалась беззащитной. Ее мать пила, отчим намекал, что еще немного – и она станет сочной, а бабушка работала, чтобы прокормить внучку. Ее подругу изнасиловал в машине сорокалетний мужчина – он обещал, что довезет ее к озеру, в котором она могла бы искупаться. Ее подруга не говорила слово насилие, но они обе знали, как это называется, обе не понимали за что. Они не сказали ничего взрослым, потому что взрослых рядом не было. Когда они обе стали взрослыми – тридцатилетними, они встречались в стильном кафе во время ланча и боялись посмотреть друг другу в глаза: детская тайна остается с детьми, не доверяется взрослым.
Она с детства знала, что взрослые мужчины пользуются детьми, она с детства боялась взрослых мужчин. В девятнадцать она доверилась отцу Фредерику, потому что однажды – в келье – он признался ей, что у него не было ни с кем сексуальных связей, что он в десять лет решил доверять только богу и любить только его – и женщины, и мужчины интересовали отца Фредерика исключительно платонически.
Она ходила на мессы каждое воскресенье, стараясь не встречаться с молодежью из оратория. Когда ее окликал школьный учитель, которого под руку держала девочка лет шестнадцати, она старалась сделать вид, что не слышит его, и упиралась взглядом – то в телефон, то в книгу псалмов, лежащую на скамье.
Поэтесса была увлечена отношениями с короткостриженным язвительным евреем и кивала ей при встрече в храме, держалась прямо и важно – это были ее первые серьезные отношения, соседка ощущала себя женой профессора, как она ей – втайне – признавалась, хотя ее парень не был никаким профессором и учился во второразрядном техническом вузе.
Она была в храме одна, она любила свое одиночество в этом храме. После пар ей нравилось проезжать несколько станций в переполненном метро, выходить на улице 1905 года, видеть указатель, ведущий не к храму, а к Ваганьковскому кладбищу, думать о том, что однажды она все-таки туда, на это кладбище, попадет, вспоминать, что там находится могила Есенина, а Есенин близок и любим ее соседкой, которую ей не хочется встретить сегодня в храме, потому что одиночество, вырванное из насыщенных будней, обидно с кем-то делить. Идти по направлению к храму в сумерках зимой и на закате весной, размышлять о той легкости, с которой ей дается жизнь, и благодарить бога за эту радость от простого существования. Приходить в полупустой храм, кланяться и креститься, закрыв за собой тяжелые двери.
Она часами просиживала около иконы с огромным Иисусом Христом, смотрела в его глаза – кем-то нарисованные. Ее успокаивало его спокойствие, она от него заряжалась радостью. Ей была необходима эта передышка и это не-одиночество с нарисованным Иисусом. Она знала, что у нее все хорошо: ей не нужны сейчас – в девятнадцать – серьезные отношения, она учится там, где мечтала учиться, ее окружают любящие люди – друзья, которые готовы помочь ей разобраться в том, чего она пока не понимает, и разделить с ней те будни, в которых невыносимо и им, и ей. У нее есть даже влюбленность – платоническая, – она сама не хочет, чтобы это чувство переродилось в сложные отношения между двумя людьми, ей важно, чтобы влюбленность дополняла ту эйфорию, которую она испытывает от жизни – вдыхая
