Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она долго выбирала черное платье – у нее их несколько, хотелось выбрать то, в котором она не была счастлива, и то, которое не было офисным. Они проснулись в семь утра и сели в такси. На панихиде было много людей, хотя ВОЗ предостерегала от многолюдных собраний, – сначала они рассеянно бродили по двору больницы, потом собрались около гроба в помещении. В конце марта стоял январский холод, в новостях сообщалось количество смертей от коронавируса – смерть била рекорды. Говорили, что скоро объявят карантин и все будут сидеть дома. Она старалась не брать в руки телефон и не читать уведомления. Самое страшное уже случилось – прямо здесь.
Перед гробом говорили речи. Ей тоже кивнули, но она не смогла ответить – голос отказал. Она плакала всю панихиду – беззвучно. Она думала о том, стало бы ей легче, если бы на этих похоронах присутствовал священник, как бывает у верующих и как не случилось у ее начальника-атеиста? Она вспоминала о том, что на похоронах биологического отца священника не было, и легче ей не стало до сих пор.
Известная исследовательница литературы русской эмиграции, видя горе прощающейся матери, решила ее неловко поддержать: «Ваш сын всю жизнь занимался Иваном Буниным и Георгием Адамовичем. Иван Бунин и Георгий Адамович умерли. Но мы помним их за то, какими они были, за их труды. Они живы в нашей памяти, в собственном творчестве». Мать плакала не переставая, не обращая внимания на слова исследовательницы.
Ее возмутил этот монолог – ей казалось, что матери, пережившей собственного ребенка, абсолютно все равно, останется ее сын в вечности или нет, будет жить в своих трудах или умрет в безвестности. Мать в своем горе одинока, как и он – нашедший единомышленников в прошлом, среди умерших людей – одинок в своей смерти.
Она думала о том, что фраза «Мы рождаемся одни и умираем одни» – это не банальная сентенция. Действительно: они все здесь собрались, чтобы проводить в последний путь человека, который был дорог каждому из них. Но этот человек умер, когда рядом не было матери, – в больнице, в запахе медикаментов. Но даже если бы они все окружили постель умирающего, он бы все равно умер в одиночестве, потому что они – все остальные – продолжили бы жить.
Она не поехала на кладбище и не видела, как закапывают гроб. Ее парень предложил ей зайти в торговый центр – пообедать и купить свечки для торта: у его коллеги был день рождения.
Глава вторая
Его не было, но он был
Она приходила на чужие семейные застолья – слушала, как общаются между собой близкие и дальние родственники – говорят о погоде, обсуждают новостные сводки, ругают президента, расспрашивают о планах – после школы, института, работы, пенсии, покупки квартиры, строительства дома, выплаты ипотеки. «Эти огурцы свои, домашние», «У Пашки уже трое, как только справляются», «Развелись? Да вы что!», «Пенсионный возраст хотят еще поднять, слышали?».
В их маленьком городке застолья проходили шумно; на улице, где только частные дома, всегда было слышно, у кого сегодня пируют, – по попсовой музыке – сначала восьмидесятых, потом девяностых, затем начала нулевых. Когда был день рождения у соседа, служившего в Афгане, потерявшего друзей на войне и в бандитских разборках, из колонок доносился шансон, когда отмечали девяностолетний юбилей бабушки Доры – Людмила Зыкина, а у них дома – после смерти отца – праздновали очередную свадьбу дяди по маминой линии: на всю улицу кричала Верка Сердючка, сообщая о том, что все будет хо-ро-шо. На застольях при жизни папы музыки из магнитофона не было – пели под гитару или под баян, сидя во дворе их частного дома.
После того как уехала из города, она перестала приезжать на семейные застолья. Родственники по маминой линии, мамины подруги стали казаться ей незрелыми и слишком провинциальными из-за их политических взглядов, отношения к браку и тому, можно ли в семьях бить детей («Нас били – и ничего, нормальными выросли»). Они транслировали то же, что слышали от собственных родителей, бабушек и прабабушек, хотя, когда были в ее возрасте, клялись, что никогда не будут повторять эти рассуждения. «Вырастешь – поймешь». Она чувствовала, что уже не вырастет, что останется такой же – с сентенциями, подслушанными не у старших родственников, а прочитанными в книгах.
Она думала о том, что понимает женщин, которые перестали общаться с родственниками, никогда не выходили замуж и не рожали детей, а всю жизнь занимались наукой, ездили на конференции в серых пиджаках, сдержанно улыбались и почти не старели – их голоса, взгляды, волосы и шеи были такими же, как двадцать лет назад, лишь появлялись небольшие морщинки около глаз и кожа на руках – если присмотреться – становилась более сухой, словно плохо натянутой на кость. Они не бегали из кухни в столовую, из столовой на кухню, не носили еду и не собирали тарелки после ужина, чтобы потом – несколько часов – их отмывать. Они не расспрашивали детей об их успехах в детском саду, школе, университете, на работе и в личной жизни, не пытались угодить дядюшке, который за свою жизнь заработал целое состояние и презрительно озирался в их гостиных, не спорили с мужем в «Икее» и «Перекрестке», не вели таблицу трат и расходов, так, чтобы хватило на полгода и на всю семью, не брали кредит на учебу для детей, не отпрашивались с работы на новые похороны и не плакали на поминках очередной бабушки. Она боялась – одновременно – и стать такой женщиной, и не стать ею.
Он – ее начальник – ввел ее в мир науки. Комментарии и вступительные статьи к книгам, пахнущим типографской краской, поездки в Рим, Верону, Париж, Стокгольм, Лиссабон, Вашингтон – на научные конференции, бесконечные разговоры – руминации – на одну и ту же тему, которая волновала их обоих, на которую – они оба – могли бы написать совместную статью. Садились и писали. Статья выходила за двумя подписями – его и ее.
Она понимала, что такая жизнь отличается от той, нормальной, с машинами и квартирами, воскресными поездками на дачу, закруткой абрикосов и помидоров, снятием пенки с вишневого варенья, желанием пристроить детей в хорошую школу и университет, но ничего не могла с собой сделать – ее тянуло к этому одинокому человеку, который предпочел дни в русских библиотеках и европейских архивах наблюдению за тем, как взрослеет его дочь.
Он любил позднего Платонова, а она – раннего. Они часто спорили с ним о влиянии и воздействии на читателя, обсуждая произведения раннего и позднего Платонова. «В прекрасном и яростном мире…» – как-то начал он, когда она доливала кипяток в его синюю кружку. «Что?» – не поняла, но чувствовала: начнется новый спор. «Рассказ Андрея Платонова „В прекрасном и яростном мире“ – это то, что вы, Таня, в Платонове цените больше всего. Но этот рассказ поздний, написанный в начале войны. Это фантастический рассказ – о двойном восстановлении зрения, которое не имеет научных доказательств. Это рассказ и религиозный – чудесам, которые якобы творит бог, никакие доказательства и не нужны. Это мой любимый рассказ».
Приходит домой и читает, глядя в окно на летние сумерки, в которых она – всякий раз – ощущает себя одинокой и оставленной, сиротой. Рассказ ей не нравится – ни с точки зрения языка, ни тем, как прописаны персонажи. Но она – по привычке и от нежности – читает все, что советует ей прочесть ее начальник, – она ни на минуту не забывает о том, как ей с начальником повезло, гонит от себя мысли о его смерти – нет, он никогда не умрет.
Любимый рассказ ее начальника – о машинисте и помощнике машиниста. Она знает, что тема поездов и человеческих отношений – та, что идет изнутри, из нутра Андрея Платонова. В каждом произведении он пишет о мастере и подмастерье, об отце и сыне. Здесь – «В прекрасном и яростном мире» – «сын» – помощник – восхищается «отцом», который ведет паровоз «с сосредоточенностью вдохновенного артиста». Но машинист неприветлив – он равнодушен к коллегам и относится к помощнику так, будто бы не доверяет ему, – перепроверяет работу. Машинист гордится собственным мастерством и превозносится над другими людьми, ему не хочется учить помощника, он нуждается только в восхищении и самоутверждении.
Она думала о том, что они все атеисты – и Платонов, и ее начальник, и она, но произведение можно рассмотреть с точки зрения христианской оптики – во имя Отца и Сына и Святого Духа. «Отец» – машинист Мальцев – в результате случайной аварии становится слепым, но никто не верит в его
