Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава седьмая
Зияния
Отец Жан-Поля Сартра умер, когда ребенку было около года. Повзрослевшему Сартру очень понравилось, что его отец умер, – он считал, что благодаря такому счастливому стечению обстоятельств родитель подарил ему свободу и избавил от чувства вины, которое бы обязательно последовало, скончайся отец позднее. «Умереть – это еще далеко не все: важно умереть вовремя. Я блаженствовал: моя печальная участь внушала уважение, придавала мне вес; сиротство я причислял к своим добродетелям», – писал Сартр в автобиографической повести «Слова».
Сартр гордился тем, что отец, которого он никогда не видел, отец, умерший молодым, не стал для него авторитетом, не довлел над ним. Благодаря не-присутствию отца в его жизни, Сартр ощущал себя свободным.
Сартр провел детство с дедом, отцом матери. Дедом – критикующим, контролирующим дочь и внука, издававшим и переводившим книги, учащим внука разбираться и подчиняться, «читать» и «писать». Ненавидящим писательство и презирающим писателей.
Дед, кажется, заменил Жан-Полю отца, но Сартр никогда себе в этом не признавался.
«Свободный» Жан-Поль «без чувства вины» всю жизнь отрицал сам факт отцовства и сделал многое для того, чтобы никого не оставить сиротой, чтобы никто не смог подумать, что его сиротство – это добродетель. Его называли отцом экзистенциализма, он стал приемным отцом молодой любовнице, но у него не было собственных детей. Не оказалось и авторитетной фигуры со стороны власти или мироздания – Сартр всю жизнь был атеистом, ненавидел буржуазный мир и верил в светлое будущее коммунизма.
Сартр панически боялся смерти, но не старался ее победить или преодолеть. Он не гармонизировал реальность, а изображал катастрофу, даже упивался ею. «Чем бессмысленнее жизнь, тем невыносимее мысль о смерти», – писал Сартр, старающийся наполнить те годы, что отмечены чертой между датой рождения и датой смерти, чем-то полезным, чем-то запоминающимся, сделать заведомо бессмысленную и абсурдную реальность осмысленной, найти опору в самом себе и в своих убеждениях. Кажется, ему это удалось; он, ослепший в последние годы, знал, что удалось – возможно, его жизнь, в отличие от жизней большинства его современников, была не бессмысленна, а его смерть – абсолютно оправданна; во всяком случае, оправданнее смерти отца, умершего молодым от болезни (не героически и не так, чтобы кончина оказалась в новостных сводках).
«Где-то в прошлом я оставил молодого покойника, который не успел стать моим отцом и мог бы теперь быть моим сыном», – писал Сартр, пережив отца не только с точки зрения линейного, исторического, времени, но и с точки зрения времени личного.
В моей любимой сцене в фильме «Застава Ильича» герой зовет отца посоветоваться, узнать у него, мудрого, погибшего на войне, о том, что ему делать дальше, как найти себя в изменившемся – очень странном – мире.
– Что надо делать?
– Жить.
– А как? Как?
– Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– А мне двадцать один. Ну как я могу тебе посоветовать?
Сартр знал, что отец не только не посоветовал, но сделал лучшее из всего, что только мог, – избавил сына от собственных советов.
Первое, что я увидела в Париже, как только там оказалась, – могилу Жан-Поля Сартра и Симоны де Бовуар. Я не искала ее целенаправленно, просто прогуливалась по кладбищу Монпарнас, потому что мы сняли крошечную квартиру неподалеку. Я не знала, что это их могила, когда подходила к ней, – думала о том, что могила очень красива, что она – нежная, в августовских лучах – напоминала солнечные пляжи на Лазурном берегу. Я долго стояла и смотрела на даты рождения и смерти.
Jean Paul SARTRE 1905–1980
Simone DE BEAUVOIR 1908–1986
Я знала, что эти шесть лет после смерти Сартра Симоне дались очень тяжело, она утратила не только друга, сообщника, соратника, родственную душу, единомышленника, любовь и страсть, она потеряла смысл жизни. В Париж я приехала с тогдашним парнем. Он подошел ко мне, смотрящей на могилу Сартра и Симоны де Бовуар, и спросил, кто такая Симона де Бовуар. Я рассказала ему. Мне стало тоскливо оттого, что в моей жизни никогда не было человека такой силы, такого родства и такого авторитета, чтобы вот так – вместе и на всю жизнь. Возможно, в ту часть жизни я была свободна, если верить самому Сартру, но нет – я была, скорее, одинока. И мне было не с кем поговорить и некому написать.
3 мая 2016 года
Майские праздники провожу в одиночестве и праздности. Не хватает разговора с человеком, хотя до праздников этих разговоров было очень много и все они мне казались ненужными, никчемными от отсутствия «результативности».
Читаю «Записные книжки» Лидии Гинзбург. Не знаю, с чего вдруг их открыла. Наткнулась на фразу: «Олейников говорит, что Маршак – поэт для взрослых, которые думают, что он поэт для детей». Вспомнила о тебе. Вспомнила о том, что Маршак – мой первый поэт. Стащила его потрепанный сборник (огрызок собрания сочинений) из твоей огромной библиотеки. Читала перед сном, укрывшись одеялом. Он – мое первое ночное чтение, запрещенное, потому что к восьми мне, трехлетней, нужно бежать в детский сад. Но ни ты, ни мама за этим не следили. Помню мое счастье от открытия – он, такой родной, близкий, такой мой, пишет о простых вещах, открывает мне, что хорошо, что плохо, при помощи интонации дарует «солнце». «Мальчику полнеба подарили…» – как в стихотворении у Бориса Рыжего.
Прихожу в детский сад.
– Чем вчера занималась? – спрашивает воспитательница, обдавая резким ароматом каких-то дешевых – советских – духов.
– Читала книгу.
– Надо же! Какую? – улыбается ярко-красными губами.
– Самуила Маршака! – гордо отвечаю, поправляя лямки комбинезона.
– Как можно? Он же еврей! – сквозь ярко-красные губы проглядывают желтые зубы. Ее лицо расплывается, мое дыхание останавливается. Пробую вздохнуть – натыкаюсь на неприятный запах из ее рта, перемешанный с ароматом духов. – Что с тобой, деточка? Тебе плохо?
Выбегаю на улицу, еле сдерживая слезы. «Как можно? Он же еврей!» Не понимаю, что такое еврей, но чувствую, что что-то плохое. Еще впервые в жизни ощущаю нечто, что потом назвала бы ненавистью – к тому, кто оскорбляет любимое, почти святое. Оскорбляет, не желая оскорбить.
Догоняет на улице.
– Немедленно вернись в спальню, сейчас будет тихий час.
Возвращаюсь. Забираюсь на верхний ярус кровати. Дрожат руки и потеют ладони. Не сплю.
На полдник дали апельсин. Бросаю его из ладошки в ладошку. Падает. Поднимаю с пола. Бросаю снова. Наконец появляешься ты. В демисезонном пальто, в шляпе. Кидаюсь к тебе. Прижимаюсь лицом. Запах твоего – родного – одеколона.
– Она себя странно ведет сегодня целый день, не знаю, что с ней случилось, – улыбается тебе воспитательница. Ты вопросительно и дружелюбно улыбаешься в ответ. На улице – по дороге домой – мне:
– Что случилось?
– Маршак – еврей? – спрашиваю, хмуря брови.
– Еврей, – спокойно отвечаешь ты, гладя меня по голове. Выдираю свою косичку из твоих рук.
– Еврей, значит?
