Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Папа! Где-то, когда-то я прочла: «Все уйдет, религии забудутся. Останется только это: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль». Я знаю, что ты сейчас (мой, настоящий, живой) этим и занимаешься. И в твоем одиночестве на этой – вечной – рыбалке, где мне нет места, я тебя люблю.
В детстве мама оставляла записки – когда уходила на работу, когда уезжала. Она подписывала, где в холодильнике находится суп и какая еда остается на плите. Каждый раз – под запиской – была подпись: «Целую. Мама» или «Люблю. Мама». Ты застал ограниченное количество этих эпистолярных нежностей, мы же – прожили с ними все детство. И хотим еще. А еще – каждый день в сообщениях – в вотсапе и телеграме (я недавно установила на мамин телефон телеграм, а ты, папа, даже не знаешь, что это такое).
Город детства кажется мне игрушечным, совсем маленьким. Игрушечные люди ходят в нем по магазинам, игрушечные мужчины возвращаются уставшими с игрушечных заводов, игрушечные дети изнывают от жары на левом берегу Дона, игрушечные девушки ходят в игрушечные клубы и выпивают игрушечные коктейли, знакомясь с игрушечными парнями.
Прошлое – всегда – кажется нам игрушечным, потому что мы из него вырастаем. Бывшее – плюшевое, ностальгическое. Моя детская комната, моя подростковая кровать, мой бывший город, моя последняя школа, мой прошлый – и единственный – институт.
Но ты, папа, не игрушечный, ты настоящий. Ты выплыл за границы былого, тебя нет нигде, и поэтому ты такой притягательный. Мой – бывший – воображаемый – запретный.
Я была влюблена – а может быть, до сих пор его люблю – в человека, которого тоже не существует, он – тоже – запретный, папа. Если загуглить его имя и фамилию, то поисковик не выдаст ни одной его фотографии. Я это знаю, потому что начинаю каждое утро со вбивания его имени и фамилии, пытаюсь понять, жив он или уже умер. Такая роскошь – исчезнуть навсегда с радаров, не наследить во всемирной сети – недоступна почти никому. Возможно, лишь таким, как ты – умершим до изобретения социальных сетей.
Где-то я прочитала, что в современном мире под съемку попадаешь, как под дождь. Мне очень понравилась эта метафора, она меня захватила – я долго ее обдумывала, испытывая дерзкую радость неофита. Но потом вспомнила о тебе, о том человеке, о моем бывшем начальнике, о многих мужчинах, которые не были мне безразличны, – под съемку попадаешь как под дождь – у меня не осталось видеозаписей с ними, хотя в моем телефоне сотни, тысячи видео моих друзей, чужих котов, собак, детей. Папа!
В нашем южном городе начиналась гроза. Ураган гнул деревья. По телевизору объявляли штормовое предупреждение. Моя бабушка, мамина мама, помня страшилки о том, как в деревне умер человек, потому что не выключил телевизор в грозу, вырубала из розеток все электроприборы. Мы сидели в темноте, боясь шелохнуться, вслушивались в раскаты грома. В гостиной – я, брат, мама, бабушка. Ты либо в экспедиции, либо в кабинете, либо уже мертв. Но все равно как будто с нами и как будто сейчас войдешь. Войдешь для того, чтобы нарушить эту идиллию – когда члены твоей последней семьи, с разным уровнем образования и чуткости к окружающему миру, ощущают родство, вслушиваясь в раскаты грома. Никто из них не думает о том, как научиться читать в три года и какие были предпосылки к Крымской войне. Они счастливы, потому что умеют – бессовестно сблизившись – победить смерть. А ты – извини – не знаешь, как это сделать.
Мне покупают мобильный телефон. Мы выбираем его с мамой в магазине мобильных телефонов в нашем городе. Мобильный телефон стоит дорого, но мама знает, что он мне нужен, – настали такие времена. Она откладывает деньги, чтобы купить новые телефоны и мне, и брату, а сама пользуется нашими старыми мобильниками, ведь они не сломались, просто устарели, перестали быть модными для нас. Ты бы такого не потерпел.
Я писала сообщения с этого телефона одноклассникам прямо на уроке. Смски стоили денег, я тратила эти деньги на слова для тех, к кому могла бы обратиться через десять минут – на школьной перемене. Деньги – на слова, на слова – не в телеграммах. Папа, мне столько всего нужно тебе рассказать! Ты меня за это отругаешь.
Но есть и интересное, папа: в нашем книжном магазине, куда не доходили экземпляры редких книг, то есть всех книг, которые ты хотел бы купить, стали продавать сборники «смсок». Тоненькие книжки – они стоили пятнадцать-двадцать рублей. В этих книжках были примеры того, какие сообщения можно отправить другу, подруге, парню, который тебе нравится, девушке, которую ты хочешь покорить, жене, мужу, зятю, теще, сестре, брату, тете, дяде, бабушке, маме, папе, – такой письмовник двадцать первого века. Ты, наверное, думаешь, что твоя дочь не стала бы тратить на такое деньги – она всегда умела писать письма без чужих подсказок. Как бы не так – в книжном магазине в тринадцать лет я покупала только эти методички. Но ни разу ими не воспользовалась.
«Если бы ты интересовалась тем, чем интересуются другие девочки, – куклами, прическами или подружками, ты бы не была моей дочерью, потому что нам бы не о чем было разговаривать», – как-то сказал ты мне. А еще говорил, когда я призналась, что хотела бы стать писательницей, что писательниц не существует, потому что ни одна женщина не сравнится в таланте с мужчиной. Ты считал, что женщине нужно заняться чем-то другим. Я спросила, как ты думаешь, смогла бы я стать женой какого-нибудь писателя. Ты смутился и не знал, что ответить. Чесал переносицу, проводил пальцем по губам. Сменил тему. Мы ехали в автобусе. Замолчали минут на семь. Перед тем как выйти на остановке, которая называлась переулок Коллонтаевский, но все – даже кондукторы – звали ее Старая Почта, потому что рядом с остановкой действительно – лет пятьдесят назад – была почта, откуда отправляли письма: в Москву, за границу или на фронт, ты посмотрел на меня и сказал: «Хорошо, если будешь размышлять между тем, чтобы стать писательницей или женой писателя, выбирай быть писательницей, это честнее и почетнее». В тот день я относилась к тебе с особой нежностью – купила тебе квас на собственные деньги и не злилась, что мы опоздали в поликлинику из-за того, что ты зачитался каким-то сборником в книжном магазине.
Однажды – на рынке – там всегда орала музыка на всю Ивановскую, как говорит мама, – ты подвел меня к ларьку с кассетами и сказал, что я могу выбрать, какую захочу. Тебе хотелось сделать мне приятное, и ты выглядел неловко, странно и нелепо – в своем сером, стильном, пиджаке около мужчины в дешевой рваной кожанке, жующего пирожок, – он то и дело перематывал песни в бумбоксе и говорил: «Вы спрашивайте, что хотите, я подскажу». Ты никогда не слушал попсу, а я в семь лет – слушала. Я хотела кассету с «Фабрикой звезд», она была самой дорогой, лицензионной, я боялась, что ты мне ее не купишь. Но ты купил – попсу, на рынке, мне. У меня сжалось сердце, и я до сих пор не могу вспоминать этот момент без стеснения в груди.
Нажалуюсь: твой сын в подростковом возрасте, когда тебя уже не стало, слушал на полную громкость 50 Cent (уже не на кассете, а на диске), чем смущал нашу соседку бабу Катю, которая, кажется, все-таки что-то понимала по-английски.
Ты учил меня кататься на велосипеде, возил в свои любимые города, показывал любимые фильмы и песни. Ты отдавал все
