Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не записывал своих лекций – на видео и на диктофон. Он не считал, что этим нужно заниматься, не видел ценности в собственном голосе, жестах, манере речи, считал, что пережить его должны только его статьи и книги, чужие – рассказы и стихи, которые он собрал и прокомментировал – академически. Сохранилось лишь короткое видеоинтервью, которое он давал телеканалу «Россия». Там он улыбчивый, сдержанный и нежный. Говорит о Тургеневе и Набокове – двух писателях, которых страшно не любил. Никто не узнает, как он говорил о любимом. А она не захочет пересказывать, потому что ей будет важно оставить эти ямки на щеках и гусиные лапки около глаз себе.
Глава третья
Религиозный мир
Она поступила в институт и поселилась в общежитии. Ее соседкой стала поэтесса. Они подружились и часто говорили – лежа на узких кроватях, по ночам. Поэтесса рассказывала о том, что у нее был деспотичный отец-алкоголик и смиренная мать. Отец держал в страхе всю трехкомнатную квартиру, расположенную в центре Смоленска: мать пряталась в комнате, дети под столом, бабушка – мама мамы – вступала в открытую конфронтацию и получала удары – по плечам, по бокам – от отца. Поэтесса поступила в Литинститут не с первого раза – в прошлом году баллов оказалось недостаточно. Она писала стихи с детства и с детства мечтала оказаться в Москве, поступить именно в Литературный институт.
Поэтесса любила стихи Есенина и актера Сергея Безрукова, который играл Есенина в одноименном сериале. Поэтесса водила ее на спектакль «Хулиган», где Безруков читал стихи Есенина, – у них были бесплатные билеты, разрешенные студентам творческих вузов, – они сидели на неудобных стульях на балконе. Соседка-поэтесса шепотом повторяла за Безруковым строчки, а иногда – перед паузами – произносила грядущую строку до актера. После спектакля они шли по ночным московским бульварам, соседка громко декламировала «Исповедь хулигана» и называла себя специалисткой по Есенину: «Я ведь все, абсолютно все о нем знаю».
Поэтесса рассказывала о том, что ее не любили в школе и что в Смоленске у нее была единственная лучшая подруга. Их звали одинаково, их дни рождения были в один день, они ходили друг к другу в гости, сидели за одной партой, виделись каждый день, кроме воскресенья, потому что по воскресеньям подруга занималась чем-то загадочным, почти мистическим. Соседка звонила подруге, трубку брала ее бабушка, соседка звала подругу к телефону, а бабушка отвечала: «Ее нет, она ушла в гости». Соседка ревновала подругу к «гостям» и каждый день пыталась выяснить, где они с мамой пропадают по воскресеньям. Однажды – под страшным секретом – подруга рассказала соседке, что они с мамой ходят в протестантскую церковь на другом конце города, там они молятся и едят пирожные целый день, с другими прихожанами. Соседка позавидовала подруге и попросила маму записать ее в церковь. Мама – внучка партийного деятеля и коммунистка – недоуменно восприняла желание дочери и отказалась «записывать» в церковь.
Дочь обнаружила католический костел неподалеку от города и неуверенно в него заглянула. Там ее принял священник, познакомил с другими детьми-прихожанами. Соседка стала ходить туда – «в гости» – каждое воскресенье. С детьми-прихожанами ей было скучно, но молиться нравилось – она становилась на колени перед иконой Девы Марии и шептала обо всем, чего ей бы хотелось: пятерку в четверти по геометрии, розовое платье, чтобы брат не тягал ее за волосы, чтобы отец вышел из запоя, хорошо сдать ЕГЭ, поступить и уехать навсегда из Смоленска.
Когда соседка рассказала священнику из Смоленска о переезде в Москву, он посоветовал ей ходить в московский храм – в собор Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии. Соседка не могла сдружиться с однокурсниками, они считали ее странной, не очень умной и смеялись над теми банальными, но непосредственными наблюдениями, что она высказывала на парах по классической и современной литературе. Поэтесса нашла друзей в католическом храме – среди тех, кого тоже не принимали в обычной жизни, но могли принять здесь, в молодежном оратории, после мессы на русском языке. Поэтесса чувствовала себя своей в этом храме – в нее влюбился язвительный католик, тридцатилетний девственник, который два года провожал ее до общежития и не думал о том, что до свадьбы может быть секс. Секса и не было – поэтесса рассталась с этим, заинтересовавшись другим, тем, что собирался в монастырь, писала тому, другому, письма и говорила о том, как нуждается в его защите. Поэтесса – всегда и везде – искала защиту.
Соседка звала ее с собой в католический храм. Она ходила – с соседкой. Ей не нравились люди, которые оказались в молодежном оратории, – она сознавала, что это сборище тех, кто в реальной жизни оказался лишним: смешливая девушка в длинном закрытом платье, повторяющая «я крейзи, поэтому никто не хочет со мной дружить»; язвительный еврей – короткостриженный, в очках, с кривыми зубами, подшучивающий над тем, что она не девственница и любит вечеринки; двадцатичетырехлетний парень с круглым лицом и розовыми щеками важно говорящий о том, что нужно быть скромной, что стыдно женщине высказывать собственное мнение, что необходимо жить по заповедям и каждый день ходить на мессы. Круглолицый работал историком в школе и рассказывал о том, какие нынче симпатичные одиннадцатиклассницы. Когда она отозвалась на его монолог недоумением, он ответил, что ей кажется это возмутительным, потому что она дожила всего лишь до девятнадцати, в двадцать четыре – много позже – она поймет, что мужчина должен воспитать женщину с малых лет, только тогда в современном мире она будет добродетельной. В оратории был тридцатилетний мужчина с сальным взглядом – он внимательно наблюдал за тем, как ее соседка ест шоколадную конфету, и сказал, что она слишком эротично ее облизывает, попросил быть скромнее – так не облизывать. К этому мужчине льстилась активистка – так она для себя ее назвала – блондинка с быстрыми движениями рук и тела, которая играла на гитаре, вязала, плела браслеты из мулине, стыдила остальных девушек тем, что они ничего не умеют в быту и замуж их никто не возьмет.
Она наблюдала за этими людьми, этим людям не нравилась ее роль наблюдателя, они хотели сделать ее объектом – давали задания кого-то позвать, принести гитару, расставить тарелки, помыть посуду, рассказать о том, откуда она и как познакомилась с поэтессой. Она думала, что эти люди карикатурны. Она боялась, что, если напишет какой-нибудь рассказ – с натуры, – опишет каждого из этих людей, читатель скажет, что таких людей не бывает, она все выдумала, и закроет произведение на середине.
Она хотела покинуть молодежный ораторий и оставить соседку наедине с ее вымышленным богом и новыми друзьями-неудачниками, пока не познакомилась со священником – отцом Фредериком. Он приехал из Польши и говорил на ломаном русском. Он громко – заливисто – смеялся, обладал прекрасным голосом и слухом, знал и умел играть множество божественных восхвалений на гитаре, находил подход к каждому человеку. Ей даже было грустно оттого, что отца окружают такие неудачники, а не нормальные люди. Чем чаще она оказывалась в оратории, тем сильнее и разрушительнее было осознание: неудачники ее не принимают, она не может обманывать неудачников – она верит в их бога не так сильно, как они; она не может обманывать себя – да, мессы и молитвы – это все очень хорошо, это очищает душу, но не помогает ей, потому что она поверить не может, что в двадцать первом веке вера в бога кого-то спасет. Она ощущает себя одинокой. Отец Фредерик приглашает ее в келью, и они разговаривают – об учебе, о литературе («Я читал вашего писателя, Федора Достоевского, и знаешь, Таня, что мне больше всего в нем понравилось? Есть у него произведение „Преступление и наказание“, в нем персонаж – Мармеладов – ничтожный герой на первый взгляд,
