Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она доверяла ему полностью и хотела добиться его расположения – несмотря ни на что. На парах она высказывалась о литературе советской и эмигрантской. Волновалась – сбивалось дыхание, дрожал голос. Казалось, что все смотрят только на нее и ожидают ее провала. Преподаватель – успокаивающе и нежно – говорил: «Мы обсуждаем все-таки сложные вещи, многие из которых недоказуемы, поэтому волноваться естественно. Продолжайте. Есть вещи, которые невозможно объяснить словами, я уверен – вам они доступны, как никому». Она часто вспоминала о доступности ей невыразимого и ощущала себя счастливой – ей хотелось быть доброй, любящей и талантливой, ей хотелось уметь хорошо писать и говорить важные вещи – для того, чтобы он ее ценил, чтобы он о ней – после того, как она уйдет из института, а он в нем, этом институте, останется – помнил.
«Подойдите ко мне, я прочел ваше эссе», – сказал он однажды – во всеуслышание – после лекции. Она сидела за партой с однокурсником, который был в нее влюблен, и, не дослушав его историю, не извинившись, подошла к преподавателю. Однокурсник разочарованно смотрел ей вслед, презрительно оглядывая ее синюю юбку.
Преподаватель говорил о том, что она умеет описать реальную жизнь с какой-то особой любовью, с какой-то еле уловимой нежностью. Он сказал, что уже давно перестал любить мир и наслаждаться каждым днем, что уже давно не ведет – даже в голове – заметок об окружающей жизни, что это счастье – еле уловимое – заканчивается вместе с молодостью и он надеется, что в ней не закончится никогда. «Хотелось бы, чтобы вы ожесточились, но не так, как я, и не так, как какой-нибудь Ходасевич, а по-особенному, по-справедливому». Он смотрел ей прямо в глаза и улыбался. Она не поняла ни слова из того, что он сказал.
Летом – между первым и вторым курсами – она работала в книжном магазине. Расставляла книги, советовала их немногочисленным посетителям – книжный находился на неприметной улице в спальном районе Москвы, поэтому там сложно было оказаться случайно и часто приходили женщины с детьми, которые спрашивали, есть ли в наличии тот или иной учебник, а она отвечала, что у них только художественная литература. Эту художественную литературу она и читала, сидя на табуретке около кассы, закинув ногу на ногу. Она скучала по институту и любимому преподавателю – без него жизнь казалась скучной, пресной, не интеллектуальной. Она говорила себе, что интеллектуальность и интерес к миру должны быть в ней самой, а не в преподавателе, которого она – до конца – даже не знает, но ничего не могла с собой сделать, без него она ощущала себя никем – пустым местом, копировальной бумагой.
Она знала, что он не интеллектуал в полной мере – у него нет богатейшей родословной, его мама, которую он перевез из родной деревни в ту, где он купил дачу, с трудом читает по слогам и уважает то, что сделано руками, сильнее того, что создано при помощи интеллекта. Но гордится сыном, который сумел выучиться, выйти в люди и целыми днями листает книжки и рассказывает о них студентам. «Моя бабушка – крестьянка, и все, что связано с нормальной жизнью, я узнал от нее. Книги только помогли сформулировать то, что бабушка формулировала с трудом», – говорил он ей, когда они случайно встретились в кафе, он спросил, одна ли она, она ответила, что да, планировала почитать в этой кофейне книгу, он уточнил, не против ли она, если он к ней подсядет, она, с трудом скрывая дрожащие и потеющие ладошки, ответила, что, конечно, не против.
Он сказал, что ему запомнилось, что она говорила на семинаре о советской литературе и эмиграции. «Эта ваша мысль, что никто никогда не предавал себя и не предавал никакую родину – просто у всех было разное понятие родины – у эмигрантов – имперская Россия, утраченная страна, у тех, кто остался, родиной называлась сама земля, само пространство. Это очень точно, – говорил он, почесывая кончик носа. – Мне самому такое должно было прийти в голову, но моя голова устроена так, что мне это в голову даже не пришло». Она улыбнулась и в очередной раз почувствовала, что есть между ними что-то родственное, дочерне-отцовское.
Он спрашивал, откуда она родом, она вспоминала о Ростовской области. Он говорил, что всегда уважал Шолохова и Чехова, что ее область славится чуткими людьми. Она сказала, что сомневается в чуткости Шолохова, он с усмешкой ответил, что хорошо, что сомневается только в чуткости, ведь многие сомневаются в существовании Шолохова. Она хотела рассказать о том, как Шолохова любил и уважал ее отец, но преподаватель посмотрел на часы и занервничал – у нас начинается заседание кафедры через пятнадцать минут, заговорились мы с вами, до свидания, до встречи. Она подумала о том, что в их институте было много преподавателей, которые любили произносить длинные речи, преимущественно о себе, и вряд ли вот так сорвались бы, в середине разговора, ограниченные временем. Ей казалось, что с тем преподавателем она никогда не может поговорить до конца, потому что он постоянно срывается, убегает, спешит.
Глава седьмая
Распределителю детей
В детстве она видела Кремль только на старых фотографиях. Она родилась в Москве и находилась в ней до четырех лет, но никогда не оказывалась около Кремля. Когда они жили в Ростовской области, слова «Москва» и «Кремль» были для нее защитой от внешнего мира. Она представляла Кремль таким – черно-белым, с фотокарточки, на которой изображен ее молодой – счастливый – отец. Она перестала верить в существование Кремля, когда отец умер, – будто, исчезнув из ее жизни, он забрал с собой абсолютно все: собственные мечты, воспоминания; все, что его окружало, – людей, животных, улицы, вещи, достопримечательности.
Она приехала в Москву с братом и мамой – в очередной раз, к родственникам со стороны матери. Мама не планировала вести их к Кремлю, но она – тринадцатилетняя – настояла. Она увидела Кремль и Мавзолей впервые в жизни. Она нервно сглотнула слюну и испытала странное чувство – свободы и принуждения. Как будто бы эти здания к чему-то ее обязывали, но она знала, что ничего им не должна, что они с мамой и братом уедут в Ростовскую область и больше не вернутся туда, где папа стоял на фотографии, случайно обнаруженной ею в семейном архиве.
Она не верила, что Кремль существует. Мама захотела сфотографировать ее и брата на фоне Кремля на отцовский фотоаппарат. И она, и брат отказались фотографироваться.
Через два года она приехала в Москву – в одиночестве. Она сдавала вступительные экзамены в Литературный институт – творческий конкурс, эссе, собеседование. Она знакомилась с поэтами и музыкантами из регионов, которые тоже были абитуриентами и звали ее провести время с пользой – гулять всю ночь на Красной площади. Она отказывалась, но все равно оказалась там ночью – накануне зачета по современной литературе – с бутылкой вина, спрятанной в чужом рюкзаке, – с устрашающей тенью памятника маршалу Жукову, в новых туфлях, стерших в кровь ноги, с собеседниками, которые представляли собой легкость, – они приехали в плацкарте из Питера, с гитарой и почти без денег – на те, что они скопили, не заплатив за белье, укрываясь курткой, купили дешевое вино; сидели в теплом октябре на прохладной брусчатке и разговаривали – сначала полушепотом, потом – почти кричали. «Каким свободным и счастливым ощущаешь себя в этой странной стране!» – сказал один из ее знакомых, француз по отцу и русский по матери, вернувшийся несколько лет назад из Парижа. Через два месяца они встречали новый – 2010 – год.
С братом и мамой они приезжали в Питер. Мама уходила в гости к подруге, брат шел в кинотеатр – смотреть «Гарри Поттера», она – в одиночестве – гуляла по книжным. Она любила Питер, город, в котором абсолютно все было лучше, чем она, – город делал окружающих людей красивыми, потому что ему, городу, нужно было соответствовать – надевать лучшие вещи, наносить необычный макияж, садиться на набережной Фонтанки в наушниках с книгой,
