Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она думала о том, что могла бы родиться в тысяче сложных, дисфункциональных семей. Но родилась в своей и благодарна за это распределителю детей.
Глава восьмая
В бабье лето
«Я не понял, у кого умер отец – у тебя или у меня?»
Смотрит пристально: на нем белые брюки и белая рубашка, она – в черном платье и черном худи. Его отца похоронили сегодня, когда умер ее отец, никто уже и не помнит, это было давно, больше десяти лет назад.
Он – ее друг, он – не первый друг, который похоронил отца. В Москве бабье лето – солнечный сентябрь, лазурное небо, теплые вечера. Она говорит, что ее отца тоже хоронили осенью и тоже – в бабье лето. Он шутит: не хотел тебе говорить, но не все люди умирают в бабье лето. Она серьезно отвечает, что бабье лето ассоциируется у нее со смертью, что многие люди умирают в бабье лето.
Друг говорит, что смерть отца была ожидаемой, и показывает ей аннотацию своей будущей книги – посмотри, нормально ли написано.
Пятнадцатого октября 2015-го она спешит к другому другу в кафе «Шоколадница» на Большой Дмитровке. У него сегодня день рождения, но он его не отмечает – говорит, что хочет выпилиться, а дня рождения никакого не хочет. Друг сидит в кофейне с утра – пьет латте на овсяном молоке и выходит курить под моросящий дождь. Кафе находится в подвале, из посетителей – кроме друга – только пожилой мужчина, ковыряющийся в тарелке с блинами. Друг пишет роман на макбуке, купленном в рассрочку (он доверил эту информацию только ей – про макбук, а не про роман). Он спрашивает, не хочет ли она чего-нибудь. Она отвечает, что, наверное, возьмет капучино. Он – полушепотом – признается, что покончит с собой, как только допишет роман, рассказывает о том, что их общая знакомая умерла в конце лета – это о ней писали в новостях – нашли мертвой в гостинице на Китай-городе, в предсмертной записке она написала, что была шопоголиком и не смогла справиться с таким количеством долгов. Она не верит, что он захочет умирать, он слишком любит себя, ожидающего смерти, и ему очень хочется произвести впечатление на нее – на нее умную и эмпатичную. Она усмехается, наклоняясь к нему, строит сочувственную гримасу. Он разворачивает к ней ноутбук – смотри, это будут читать после моей смерти. Она пытается сосредоточиться на его романе, но думает о другом: трещинах на асфальте в ее маленьком городе, улице, по которой она шла от метро к общежитию, узоре на кофте бывшей лучшей подруги, о море – она плыла и смотрела на берег, не уходит ли мама; мама не уходила – наблюдала за тем, как она плывет.
Она приезжает домой к другу. Друг говорит, что увольняется, потому что хочет быть писателем, а не шеф-редактором в издательском холдинге. Друг живет в съемной сталинке на Шаболовке. В его квартире высокие потолки – она наблюдает за тем, как струится дым от сигареты, которую друг курит в кровати, прикрывшись одеялом; дым медленно – лениво – тянется к потолку, но не достигает его – растворяется в лучах от маленьких лампочек – светодиодов. На улице звенят трамваи, деревья – еще не успевшие сменить малахитовый на желтый, оранжевый, кирпичный, бурый – шелестят листвой, игнорируя календарную осень. На улице очень хорошо, она любит приезжать на Шаболовку и идти к метро после посиделок с другом. Ей хочется выйти туда, к трамваям; друг распахивает окно: «Тебе душно? Хочешь вина?» – она кивает, он наливает ей в бокал гранатовую жидкость, пара капель попадает на незаправленную кровать; она смотрит на стол, пытается найти место, куда можно поставить бокал, – стол завален книгами, журналами и окурками; «Ставь на Скидана», – бросает друг; она смотрит на сборник эссе Александра Скидана, берет его в руки, кладет на стопку книг, стопка пошатывается, но удерживает равновесие; «Осторожнее, говорил же, на Скидана ставь».
Они напиваются и слушают музыку на ноутбуке друга. Она думает о том, что с чужими друг обычно включает треки, которые ему на самом деле не нравятся, но показывают его статус – то ли маргинала, то ли интеллектуала, а лучше – интеллектуального маргинала. С ней друг слушает русскую попсу и российские рок-группы, образованные совсем недавно, друг – вслед за солистами – кричит эпатажные тексты и чувствует себя частичкой этого большого, настоящего, оппозиционного, ощущает принадлежность к определенной группе соотечественников, сердце бьется в адреналине, он испытывает счастье, он ощущает свободу. Она думает, как прекрасно, восхитительно, что в ее стране создается такое огромное количество групп и песен, которые говорят о ней и о них, которые позволяют не чувствовать себя одинокими.
«Молчи, когда бухой сосед на твою телку кричит, когда в подъезде снова кто-то мрачно торчит, когда в квартиру напротив приезжают врачи», – громко подпевает друг, переключает трек. «Я хочу тебя, а еще хочу сижку, – улыбается – блаженно, говорит: – Знаешь, мне кажется, эта строчка стоит всех стихотворений русских поэтов двадцатого века».
Она и ее друг засыпают на незаправленной кровати, поставив пепельницу на стол. Друг так и не увольняется, говорит, что если Господь захочет сделать его писателем, то его уволят, а потом выгонят из съемной квартиры на звенящей трамваями Шаболовке, он будет скитаться по друзьям, заряжать в кафе телефон и писать о собственной жизни в соцсетях, станет не элитарным писателем вроде Пруста, а гонзо-журналистом.
Когда друга все-таки увольняют, он звонит ей – в истерике. Говорит, что продаст отцовскую квартиру – у него ведь недавно умер отец – и уедет в теплую страну, где каждый день будет фотографировать экзотических птиц и накуриваться до беспамятства. Она приезжает к нему в день, когда в Париже горит Нотр-Дам. Он рыдает у нее на плече – сначала из-за работы, потом из-за горящего собора – он хотел попасть туда на литургию с одним парнем, можно сказать, его родственной душой. Он успокаивается и идет в магазин за вином – упрашивает уставшую продавщицу в крошечном магазине продать ему без паспорта и через десять минут после одиннадцати. Продавщица продает, он – довольный – тащит бутылки домой, наливает ей в бокал гранатовую жидкость…
«Слушай, а ты сама-то что-нибудь пишешь? Тебе надо писать, иначе какой смысл жить, если не писать», – его язык заплетается, она смотрит на него ласково, думает о том, что зря его уволили из издательства и зря умер его папа, ведь он – ее друг – такой хороший человек, не должно быть у него в жизни ничего плохого, все только самое хорошее.
Она отвечает, что пишет только письма отцу, но это никакое не художественное произведение, так, баловство, чтобы занять время и унять тревожность, все-таки она очень по отцу скучает и часто ощущает себя одинокой и нелюбимой, а когда папе пишешь, то думаешь, что не такая уж и одинокая и совершенно точно – любимая. Ведь если тебя однажды полюбили, значит, что-то в тебе было хорошее, значит, еще кто-нибудь полюбит. Друг обнимает ее, трет кулаками глаза, то ли заплаканные, то ли пьяные, то ли усталые, но, кажется, все вместе. Просит: «Прочти мне письма». Она отказывается – они же отцу только, не для людей. Друг говорит: «Прочти мне как бывшему издателю, умоляю, если бы меня не уволили, я бы точно тебя издавал». Она смотрит на друга – жалостливо, умилительно – и начинает читать письма – с первого до последнего. Друг слушает ее внимательно, боясь шелохнуться, иногда всхлипывает и дотрагивается до ее ноги, а потом – на самом последнем письме – засыпает. Она убирает пепельницу с незаправленной кровати, кладет голову друга на подушку и укрывает его одеялом.
Часть восьмая
Когда мне было пять, я в подробностях представляла исчезновение близких. Тело расслабляется, глаза замирают, останавливаются наручные часы. Об этом мне рассказали в детском саду, – когда сердце человека перестает биться, его наручные часы останавливаются. Мне подарили наручные часы. Однажды они остановились – села батарейка. Я ничего не почувствовала. Я не боялась собственной смерти.
Когда мне было десять, я загадывала: допрыгаю до конца нарисованных мелом на асфальте «классиков» – спасу всех от смерти. Нарисую как можно больше восьмерок в тетрадке по математике – дарую всем
