Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она приходила в храм в надежде встретить теплый взгляд отца Фредерика и его радостное восклицание – проговаривание ее имени. Она приходила в храм в надежде вспомнить, каково было приходить домой, когда был жив ее биологический отец. В доме отца – биологического – нужно было притворяться: хозяйственной, участливой, вовлеченной, смиренной, добросердечной, трудолюбивой, эмпатичной. В доме отца ценилось послушание, в доме отца нельзя было перечить. Позже, влюбившись в мусульманина, она читала о мусульманских обычаях, ей казалось, что она все это где-то видела – в детстве, в доме отца. Правда, в доме отца не верили в бога, потому что богом был он – ее биологический отец.
Дом биологического отца был святыней – там нельзя было безобразничать, там не курили и не говорили бранных слов, никто – ни один гость ее папы. Позже, когда она оказывалась на чужих семейных застольях, там, где было много людей, кто-нибудь, выругавшись матом, почему-то поворачивался именно к ней и извинялся. Она не видела себя со стороны, но представляла, как выглядит – два горящих глаза под длинными ресницами в прорези никаба. Иногда ей хотелось быть такой – холодной, отстраненной, загадочной, недоступной.
Костел – как называла храм ее соседка – не стал для нее домом. Обретя крепкие связи со светскими друзьями, она стала насмехаться над религией, будто бы в отместку за то, что религиозные изгои, социальные неудачники не приняли ее в свою компанию, за то, что православный священник отказался ее исповедовать (после этого она позвонила отцу Фредерику, который сказал, что священник был неправ – исповеди заслуживают абсолютно все люди, «и вы, свиньи, заходите»). Когда кто-то радостно рассказывал о Символе веры или эпизоде из Священного писания, она закатывала глаза и с недоуменной полуулыбкой смотрела на окружающих: какое на дворе тысячелетие?
Ее часто не пускали в православные – российские – церкви, хотя она всегда туда стремилась, непонятно зачем. Священники отказывались с ней говорить, потому что чувствовали в ней не искренний интерес, а желание их уязвить. Они представляли ее насупленной, дерзкой и язвительной. Возможно, она такой и была – с каждым верующим, которого встречала. Но она знала, чувствовала: если бы кто-то был к ней нежен, участлив и добр, как отец Фредерик, она бы многое для него сделала и поверила бы в несуществующий религиозный мир.
Каждый раз, когда она проходила около храмов, ее руки начинали чесаться – от нервов. Она воспринимала храмы как что-то запретное, принадлежащее особенным людям, голым королям, которых видят по-настоящему только те, кого не заманить в их секту. Она вспоминала верующую бабушку и атеиста-отца и не понимала, на чьей она стороне. Хотелось бы быть на отцовской, но – все же – что, если бог все-таки есть? Не могли же люди столько веков заниматься ерундой? Она крестилась перед сном, обуреваемая тревогой за жизни любимых людей, крестное знамение – то православное (большим, указательным и средним, сложенными вместе, лоб – живот – правое плечо – левое плечо), то католическое (всей ладонью, лоб – живот – левое плечо – правое плечо), она читала автоматически, по инерции, «Отче наш», выученный наизусть еще в раннем детстве, когда садилась в такси или в самолет; она оборачивалась в аэропорту, когда ее провожала мама, – смотрела, как она ее крестит, по воздуху, по-православному. Она закрывала глаза и видела уставшую бабушку, готовящуюся ко сну: «Слава тебе, Господи, вот и день кончился», – говорила она, запирала двери и оборачивалась к иконам, чтобы помолиться, прежде чем уснуть.
Она ссорилась с матерью – в подростковом возрасте, – бабушка гневалась: «Сегодня Прощеное воскресенье, в такой день нельзя ссориться, большой грех кликаете». Когда бабушка умерла, она подумала, что и правда – накликали.
В дни, когда она не ощущала тревоги, вера в бога казалась ей ужасной глупостью, она со стыдом вспоминала крестные знамения перед сном. Она думала об отце, который никогда ничем подобным не занимался, а потом пыталась представить, что он чувствовал в последние мгновения перед смертью, понимал ли, что он умирает, или это случилось неожиданно, вспомнил ли хоть одну молитву? Бабушка умерла в собственной постели, в блаженстве и старости, он – в агонии и аду от чужой ненависти, от чужого желания убивать. Это совпадение или как-то связано?
Она боялась не верить, потому что вера оказалась выгодной в том мире, где ей довелось жить. Вера связана с политикой и деньгами, за веру больше не нужно страдать, многим удобно быть верующими людьми. Она боялась, что вера – это договор с кем-то значимым, но не хотела лицемерного договора, поэтому и бросала вызов каждому верующему, страдая от этого вызова. Ей было больно оттого, что она нигде, что у нее нет дома – ни в коммунистическом, научном, атеизме, ни в жизни во Христе.
В их частном южном доме – на границе с Украиной – отключали электричество. В холодном октябре они зажигали свечи – мама готовила со свечами, она делала уроки и грела ладони, потом они ужинали – при свечах. Без телевизора и радиоприемника – сами с собой, со светом у их ладоней.
В келье у отца тоже не было света, но не потому, что его отключали внешние силы, он сам щелкал выключателем и зажигал свечи – со свечами уютнее. Он наливал ей чай, наклонялся – доброжелательно, нежно, по-детски: «Ну рассказывай, как поживаешь».
Глава пятая
Младшая дочь
Еще один названный отец не был с ней близок. Он не был близок ни с кем, но многим казался родственной душой. Так часто бывает в университете с любимыми преподавателями: сначала ты удивляешься встрече с ними, потом вдохновляешься и ждешь каждой лекции, затем боишься, что эти лекции закончатся, после окончания лекций стараешься встретиться с преподавателем на конференции, поговорить в коридоре или перечитываешь конспекты, затем – взрослеешь и иронизируешь над бывшим кумиром: его взгляды кажутся нелепыми в новом мире, ты изменился, а он остался прежним – там, в твоих воспоминаниях.
После получения диплома на конференциях и писательских семинарах она встречалась с разными людьми, окончившими ее институт. Они вспоминали людей из прошлого, сверялись в именах, фамилиях, прозвищах и шутках, часто говорили о ее любимом преподавателе, так она и узнала, что многие девушки были в него влюблены и называли его батей, а неожиданно возникшую страсть к нему связывали с daddy issues. Девушки, смеясь, рассказывали о том, как пытались привлечь его внимание: зазубривали все билеты, чтобы отвечать без подготовки; просиживали часы в библиотеках, чтобы сдать ему идеальную курсовую; загорали в парке всю весну, чтобы на летней защите дипломов, где он был оппонентом, предстать перед ним в лучшем виде; поджидали во дворе института, около его машины, с пачкой его любимых сигарет – вдруг, захочет составить компанию, перед тем как уехать; интересовались старообрядцами, потому что он однажды сказал, что его привлекают люди, интересующиеся старообрядцами; садились за первую парту и цыкали на тех, кто шептался на его лекциях; говорили деканше, что смогут отвезти документы к нему домой самостоятельно, если получат его адрес; просили его читать их прозу или стихи и писать им на почту, после того как прочтет. Она улыбалась, думая о том, что они делали многое, а обращал он внимание только на нее. Переставала улыбаться, осознав, что в этом убеждена каждая – он смотрит только на нее.
После выступлений на научных конференциях и разговоров в кулуарах ей часто писали на почту возрастные литературоведы – кто-то предлагал делать общий проект, кто-то прикреплял ссылки и документы, которые могут пригодиться для ее исследования. Некоторые литературоведы обращались к ней по имени-отчеству, другие – ее всегда это смущало – называли ласкательной формой имени. Тем, кто обращался ласкательно, она старалась не отвечать – они требовали ответа («Жду от тебя весточки») и интересовались ею как очередной молодой аспиранткой, а не человеком, который после их смерти продолжит дело их жизни. Тот преподаватель – названный отец – тоже частенько бывал на таких конференциях и встречал ее с теплым равнодушием, она не могла объяснить себе эту смесь заинтересованности и отстраненности, казалось, что они знают друг друга очень хорошо, сходятся во всем, что связано с литературой, но нет какой-то связи, одной ниточки, которая бывала с другими мужчинами, с другими названными
