Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улыбаешься. Говоришь, что это всего лишь национальность, что все люди равны, что нельзя делить людей на «людей» и «не-людей».
Успокаиваюсь. Говорю:
– А почему же воспитательница делит?..
– Потому что в ней мало любви к отдельному человеку, мало знаний о человечестве. А может, по привычке, по глупости – все делят, и она делит. Но если тебе нравится человек, то совершенно неважно, кто он по происхождению, какое у него лицо, цвет кожи, разрез глаз.
Вот такое воспоминание случилось.
Спокойной ночи, папа.
Мой папа все еще старше меня, но наш разрыв с каждым годом сокращается. Я рада, что он не умер молодым и что не оказался на войне, что не писал письма с фронта, где значилось, что победа обязательно будет за нами, а ему ничего не нужно, он здоров и сыт, главное, чтобы все остальные были счастливы – мать, жена, дети, все матери, все жены и все дети. Я рада, что он не стал ни для кого зиянием, болезненным и ощутимым, каким для моей прабабушки, бабушки моей матери, оказался ее единственный сын, пропавший без вести на войне. Кажется, это единственное горе, с которым с трудом смирилась моя мама и не смирилась прабабушка, – это горе, невоплощенное, исчезающее, рассыпанное буквами в треугольном конверте. Пропал без вести, существовал ли, не существовал? Оказался рядом, будто ангел. Или – жив, но не вернулся? Может быть, вернется? Прабабушка верила, что вернется, когда уже никто не верил. Сидела в деревенском доме около окна с деревянными рамами и смотрела – украдкой – чтобы никто не подумал, что ждет. Готовила суп на пятерых, но воды подливала чуть больше, чтобы – если что – налить шестому.
Прабабушка умерла раньше, чем мой папа. Раньше, чем появился интернет. Лет семь назад все, что касается Второй мировой войны, оцифровали. Моя мама и мой брат нашли потерянную похоронку. Погиб – почти сразу, как перестал писать.
Я, кстати, не знала своей прабабушки. И она, и ее погибший на фронте сын для меня – зияния.
Глава восьмая
Кстати
Я скучаю по своему детству, и я скучаю по своему отцу, каким бы он ни был. Начиная писать эти письма, я ставила перед собой задачу – увидеть настоящего отца, высмотреть всю правду, выкрикнуть, высказать обиду от его ранней смерти, преодолеть травму, заняться терапевтическим письмом. Ничего из этого не вышло – я по-прежнему ему благодарна, хоть ни разу не высказала этого при жизни, и благодарна себе, преодолевающей все страхи, которые он мне внушил, себе, учащейся жить с жесткими стандартами.
Ему – им – ему и маме – было важно, что подумают о нем окружающие. Я знаю: он был тем человеком, которому хотелось самоутверждаться за счет других. В его время не были популярны эти термины – нарцисс и нарциссизм, – но в наше его бы точно так окрестили. Его бы назвали абьюзивным и контролирующим, патриархальным и эгоцентричным, равнодушным, любящим по-своему: дети – его отражение, поэтому они должны быть идеальными, вундеркиндами с ранним развитием. Он не принимал первых детей – они оказались не такими, как он хотел. Для него имели значение последние – с ними можно было сотворить то, что он творил с собственными учениками, вылепить их идеальными.
Я знаю: он принес много боли каждой из своих жен, усугубил детские травмы и комплексы моей матери. Да, он был идеальным мужчиной не только по деревенским меркам (кандидатская степень, не пьет, не курит, не гуляет), но и по меркам советским (поддерживает партию, верит в светлое будущее коммунизма). Он был идеальным мужчиной и внешне, и внутренне. Но идеальным для тех, кто готов был отдавать ему себя полностью, тех, что утрачивали личность рядом с ним, тех, что хотели отказаться от собственной индивидуальности.
Я знаю, что я похожа на него. Я эгоистичная и прямолинейная, грубо защищающая собственные границы, высмеивающая то, что оказывается не близко моим ценностям, то, что противоречит тем жестким стандартам, которые внушил мне он. Я знаю, что, если бы он дожил до меня сегодняшней – мы бы перестали общаться не потому, что он так безвинно и так нелепо умер, а потому, что наши взгляды друг на друга и на окружающий нас мир бы не сошлись. Никто из нас бы не сделал шагов к примирению. Мама и брат играли бы на два фронта – неловко улыбаясь и мне, и ему. Я бы не приезжала на семейные застолья, а потом – после короткого зимнего дня, в длинную февральскую ночь – проснулась бы от звонка матери или брата. «Таня, папа умер». И что-то бы оборвалось. Я бы поехала к нему на похороны в купейном вагоне. Я бы плакала на верхней полке и не могла уснуть от душивших меня слез. Я бы открыла ноутбук и начала бы первое письмо к нему – мы столько всего не сказали друг другу при жизни, у нас должно получиться договориться в посмертии.
Ночь с 9 на 10 июля 2016 года
Папа! Папа. Веду с тобой переписку два года – вот что поняла. За два года – тринадцать писем. Чертовски мало. За всю жизнь – ни одного дня без мысли о тебе. Много?
Хотелось бы написать: всякое происходит. Но толком не происходит ничего, все банальное, будничное, бытовое. Какие-то встречи, какие-то люди, какие-то посиделки, какие-то мелкие обсуждения и долгие, искренние, разговоры. Пытаюсь вспомнить «последние» ощущения, чтобы разом выложить тебе все. Но это «внутреннее» так быстро меняется, утекает – а что остается? Неужели ничего?
Недавно умер наш преподаватель. О таких, как он, говорят: «Не от мира сего». Никогда не был женат и жил среди книг, скупал их в огромном количестве (на восьми языках!) и – почти все – прочел. Удивительный, странный, противоречивый. Не просто «личность» – живой экспонат в музее под названием «Люди, которые рождаются, чтобы больше никогда не повториться». Когда узнала о смерти – разревелась на работе, пришла домой – лежала на кровати, в платье, поверх покрывала – вспоминала. Сжимая подушку дрожащими руками, говорила вслух (кому?): «Однажды он пришел к нам на лекцию, рассказывал о Прусте. Я почти не слушала – голова была забита какой-то очередной „любовью“, какими-то раздумьями на тему „Как жить дальше?“ И тут – слышу: „Помните, у Пруста есть отрывок про пирожные мадлен? Герой откусывает пирожное и вспоминает все, что с ним происходило, когда он это пирожное ел. И вы сейчас здесь – в институте – сидите за партой, видите каждую ее неровность, запоминаете, чтобы потом, когда не будет института, когда не будет меня, встретить эту неровность на другой парте и все это вспомнить – мой голос, ваши мысли…“ Свои мысли не запомнила, но голос, выражение его лица (вдохновенное!) – на всю жизнь».
Потом были похороны – он лежал в гробу, совсем не похожий на себя, статичный, не-жи-вой. Не подходила к гробу. Смотрела издали. «Когда не будет института, когда не будет меня…» Еще он говорил: «Ценность литературы в том, что в ней, даже умирая, никто никогда не умирает». На его столе лежал томик Сартра, он тряс Фолкнером, а мы через столы передавали какое-то редкое издание Джойса, что он притащил в своем рыжем портфеле.
А знаешь что? Сейчас лето, июль. В твоем – нашем с тобой – мире уже поспели арбузы, мы с братом едим пломбир за пять рублей, пока ты ведешь нас к морю. Спокойное море. Красивый ты. Волнистые волосы (ты проводишь по ним тонкими пальцами, рассуждая о чем-то серьезном), серые глаза (когда начинаешь шутить, они меняют оттенок, от голубого до изумрудного), широкие плечи, уверенная походка.
«Ну что, Вася, дома накопаем червей и завтра пойдем на рыбалку?» Туда, где женщинам не место. В мир «для мужчин». Я думаю: как хорошо, здорово, что мы – разные, что мы – мужчины и женщины, что у нас, у каждого, разные (свои!) миры. Вы привезете рыбу, мама станет разделывать ее во дворе на железной доске. Я буду морщиться – терпеть не могу рыбу. Шипение на кухне – рыба на сковороде. Запах на весь дом. Моря, рыбы, счастья, детства. Семьи.
А потом я возьму велосипед и поеду по узкой дороге, ведущей к реке. Давя на педали, не буду ни о чем думать, потому что в сознании останутся только стихи, которые мы с тобой выучили, только песни, что ты включал мне на новеньком
