Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Единственный пример благодарности к прошлому – пример всей жизни моей матери. Она собирает прошлое по крупицам – история собственной семьи, история чужих семей. Она с благодарностью встречает каждого родственника, пересматривает многотомные фотоальбомы, чтит все традиции и обливается слезами, когда ей кажется, что я эти традиции рву, уничтожаю. Почти на каждое «зачем» моя мама отвечает: «Такая традиция». Меня с детства не устраивал этот ответ. Ее дети увлечены литературой и историей, они – всегда – обращены к прошлому, к чужому прошлому, но не к собственному. Ее это унижает, обижает и утомляет.
Она уезжает к остаткам семьи, с ними – остатками – проводит каждое лето, в чужом для меня и моего брата городе, в городе ее детства. Я не знаю, почему в нас до сих пор не проснулся интерес к истории собственной семьи – возможно, потому, что мы не перешли сорокалетний рубеж, или потому, что слишком эгоцентричны, нарциссичны – нас не интересует, что было в семье до нашего рождения. Мама жила в ней – этой семье – тридцать лет до того, как вышла замуж за нашего отца, до того, как уехала из города своего детства в город нашего детства. Мама писала стихи и прозу, хотела сочинить роман и поступить в Литературный институт, но ничего из этого не сделала, потому что были другие времена, другие события, другие люди рядом. «Выйду на пенсию – сяду за роман». Роман будет о прошлом, о семье. Пока не вышла, пока не села.
Глава пятая
В своем лице лицо отца
Слово «отец» – это стеклянный свет, зеркалящийся в луже, когда ты идешь в ярко-розовых резиновых сапогах по мокрому асфальту, наступаешь на размякшие листья в первый непогожий осенний день. Слово «отец» – это литература, это поэзия. Удивительно, что слова «литература», «поэзия» выглядят куда более избито, чем слово «отец». Я люблю это слово больше, чем слово «папа». А еще я люблю стихи, но только хорошие.
Одного из моих любимых поэтов зовут Борис Рыжий. Точнее, Борис Борисович Рыжий, потому что отца Бориса Рыжего тоже звали Борисом (в моей семье такое понимают – у папы двойное имя-отчество, меня зовут так же, как и мою мать). Борис Рыжий очень любил своего отца, до одурения, до беспамятства. Я это точно знаю, потому что вижу – в каждом стихотворении, – как он его хоронит, как боится похоронить по-настоящему, пережить папу, хотя кажется, что смерть естественнее жизни (в стихотворениях Рыжего так точно). Нет – ничего противоестественнее смерти не бывает.
Борис Рыжий покончил с собой в 2001 году, потому что – я так чувствую – испытывал вину перед теми, кто уже умер, и не хотел бы хоронить тех, кто еще жив. В лирическом «Роттердамском дневнике», опубликованном близкими людьми поэта через два года после его смерти, он описывает героя, очень похожего на него, на Бориса Рыжего. Этот герой идет в бар после странного сна – ему снился отец. В баре он берет три больших пива, виски и «какой-то голландской дряни закусить». Он просит телефон и звонит в Россию, в родной город, в Екатеринбург (бывший Свердловск), в кардиоцентр, вызывает Бориса Рыжего из 501-й палаты. «Отец подошел не сразу, а услышав мой голос, совсем почему-то не удивился. Ну как ты там? – спросил я. – Останавливается… – сказал отец, – по-прежнему останавливается, говорят, надо менять бета-блокаторы, ты как? Я рассказал про сон. – Знаешь, – сказал отец, – а я тогда понял, что ты настоящий мужчина, мы могли утонуть, а ты спокойно вычерпывал воду. – По моей физиономии потекли пьяные слезы, и я поспешил проститься, пожелав скорейшего выздоровления и вообще. Боже мой, думал я, боже мой, мне и в голову не могло прийти, что со мной дурное случится, когда рядом ты. Я доверялся и доверяюсь тебе всецело. Береги его, отец, свое сердце. Ты умрешь, и я умру. Если ты дочитал до этого места, не отбросил брезгливо, поверь, я плакал и тогда, когда писал эти строчки. Я вообще теперь часто плачу».
«Ты умрешь, и я умру» – какая естественная мысль, когда размышляешь о смерти родителей. Так чувствовала и я, когда смотрела на отцовский портрет в его кабинете, – папы не было дома: он уезжал в экспедицию. В этом «ты умрешь, и я умру» всегда есть и вызов, и надежда, и желание спастись – от смерти, и кажущаяся возможность заговорить ее – эту смерть.
Я думаю о нем – одиноком мальчике из Свердловска, который каким-то неведомым путем попал в Голландию, фантастическую страну для советского человека. Он пьет голландское пиво, читает там русские стихи и плачет – потому что дома папа, а у папы больное сердце, которое останавливается. Это невозможно пережить без слез, плакать хочется постоянно, но не отцу же – в телефонную трубку. Себе – сидящему в одиночестве в баре, ему – если когда-нибудь прочтет «эти строчки». А он мало того что прочтет – он займется публикацией стихотворений сына. Будет разбирать архивы Бориса – энергично, судорожно, быстро-быстро. Он знал, что сын не хотел бы, чтобы опубликованным оказалось вообще все, но не мог выбрать – каждая строчка была на вес золота. «Папа считал, что стихи надо быстрее публиковать, чтобы они не пропали», – говорила вдова Бориса Рыжего, Ирина. Чтобы не пропали или чтобы пережили их обоих – двоих Борисов? Борис Петрович, отец, умрет в 2004-м – проделав огромную работу, связанную с публикацией произведений собственного ребенка.
Увиденный сон Борис описал в стихотворении «А иногда отец мне говорил…» В этом произведении не было прямого высказывания, обращенного к отцу, не было и указания на отцовскую смерть, но было ощущение смерти. Недоговоренность, обманчивость, зияние и слезы – вероятно, он плакал, когда сочинял, и сочинял, когда плакал.
И всякий раз, не повстречав отца,я просыпаюсь, оттого что плачу.Жизнь с близкими, любимыми людьми – это всегда состояние между сном и явью. Сегодня они рядом, завтра – сами по себе, послезавтра – их нет с тобой, их вообще нет нигде. Если ты чувствительный ребенок, взрослеющий в страшные девяностые в постсоветской России, то ты не можешь не думать о смерти. Можешь уходить в сны о воображаемой утиной охоте и там, в этих снах, встречать человека, без которого себя не мыслишь, живого, любящего, мудрого и там же – в снах – его не встречать.
Папа, Борис-старший, писал стихи в юности, но позже ушел в науку – окончил Свердловский горный институт, был профессором и заведующим лабораторией региональной геофизики в Институте геофизики Уральского отделения АН СССР. Сын, Борис-младший, не мог не пойти по стопам отца – он работал научным сотрудником в Институте геофизики УрО РАН. Но так вышло, что все-таки не пошел – свободное время (то есть – все время, что у него было) сын посвящал поэзии. И никогда не узнал, как много из тех, кто были ровесниками его сына, третьего Рыжего, не Бориса, но Артема, успели полюбить его как поэта – поют, декламируют, снимают фильмы, ставят спектакли, не представляют жизни без его лирики, спасаются от смерти его суицидальными стихами – с парадоксами вроде «как хорошо мы плохо жили».
Ну вот, я засыпаю наконец,уткнувшись в бок отцу, еще отецчитает: «Выхожу… я на дорогу…»Совсем один? Мне пять неполных лет.Я просыпаюсь, папы рядом нет…Записала это стихотворение по памяти, потому что люблю его с детства. У нас была книга Бориса Рыжего – она стояла лицевой стороной в серванте, смотрела в зеркало. На обложке книги – лицо Бориса: насупленное, со шрамом. Я боялась его, но попросить убрать портрет из серванта не догадалась. Иногда я спала в той комнате – на диване – головой к серванту, ногами к зеркалу. В зеркале отражалась обложка – на меня с двух сторон смотрел странный мужчина со шрамом.
В Ростовской области тогда утихли теракты, но возобновились слухи о маньяках – в газетах писали о странных убийствах, печатали прогнозы, интервью с экстрасенсами, священниками и психоаналитиками. Ростовская область с годов восьмидесятых славилась своими маньяками – даже было такое понятие: «проклятый треугольник» – Ростов-на-Дону, Шахты и Таганрог. В восьмидесятые там орудовали Чикатило и Черемухин, в девяностые – Цюман и Муханкин. Через эту – нашу – «проклятую»
