Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я разуверилась как в идее конца света, так и в мысли о том, что бог существует. Я знаю, что может давать вера в магическое – иллюзию контроля, стабильности и безопасности. Такую иллюзию дарит мысль о существовании бога, такую иллюзию дарит правитель, если ты ему доверяешь и веришь в него. Эту иллюзию дарит отец, который умеет и знает все на свете, от всего тебя спасет и защитит.
Моя мама лишилась властного отца, потом властного мужа, у нее остались только дети, которые не имеют власти над миром, которые сами не знают, как в этом мире жить. Иногда ей кажется, что они разбираются лучше, – она пытается попросить у них совета, но делает это жалостливо, говорит, что совсем ничего в современном мире не понимает. Любимый писатель моей матери – Лев Толстой, ей кажется, что он знает ответы на все вопросы. Человек, написавший «Евангелие от Льва» и придумавший собственную религию, наверняка к такому уважению и стремился.
Я искала отца в других людях – и в атеистах, и в тех, кто веровал. Мой биологический отец не верил в бога, он не был крещен (хотя мы с братом крещены в православии). У тех мужчин, которых я выбрала в отцы после смерти папы, было разное отношение к тому, что недоказуемо, к тому, что объяснить невозможно, – первый мой названный отец хорошо знал Евангелие. Он иронизировал надо всем, кроме веры. Он выглядел как сумасшедший, когда пытался доказать существование бога моим ровесникам и людям младше меня, но никогда от этой идеи не отступался – объяснял, рассказывал, ссылался; говорил афоризмами: «Нет истины там, где нет любви», «Это нужно ощущать, самые главные вещи на земле доказать невозможно, ты их либо слышишь, либо – если родился глухим – нет», «Чтобы воскреснуть – нужно умереть, поэтому я нормально отношусь к тем, кто пока не верует».
Когда хоронили моего второго названного отца, я ощущала себя так же, как когда умер отец биологический. На его похоронах не было священника, пришло много людей. Каждый из присутствующих говорил длинную благодарственную речь, а я рыдала – не могла остановиться. Второй названный отец тоже был атеистом и тоже иронично относился к идее бога, но он отличался от биологического отца тем, что иронизировал и над идеей коммунизма и вообще – не верил ни во что – ни в товарища Сталина, ни в Иисуса Христа, ни во власть, ни в человека. Он верил в прошлое, прошлым – литературой – жил. Ему нравилось и будущее, хотя он относился к этому будущему скептически – считал, что большинство из тех, кто поступает к нему в аспирантуру и занимается его темой, недотягивает до должного уровня. Мой второй названный отец, как и нулевой – биологический, был требователен – к себе и к другим. Я умела нравиться требовательным людям, только такие меня и любили, потому что я знала, как заставить их себя полюбить. Я хотела быть лучше всех – я была лучше всех, потому что со мной никто не конкурировал. Я хотела перестать заниматься литературоведением после смерти моего второго названного отца. Это казалось мне бессмысленным и жалким. Я могу делать что-то важное, только когда за мной кто-то – «Папа, ты смотришь?» – наблюдает.
Третий – по значению, но не по хронологии – названный отец был католическим священником, у него, в отличие от двух первых названных отцов, не было детей (другие названные отцы оставили биологических дочерей, когда те были маленькими, – разошлись с их матерями и страшно, сентиментально-возвышенно по дочерям скучали; одна из причин любви ко мне названных отцов – это их страдание по их же несбывшимся дочерям). Он был подростком – священником-салезианцем с гитарой. С детьми он чувствовал себя лучше, чем со взрослыми, а взрослые следовали за ним по пятам – караулили около ризницы, бежали к алтарю, пересекали за ним двор римско-католического собора Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии на Малой Грузинской. Он передвигался быстро, звенел ключами, делал озабоченное лицо и давал понять взрослым, что сегодня занят, что обязательно встретится с ними на исповеди или, быть может, в оратории днем в воскресенье, да, он там будет развлекать детей, да, споет Hallelujah, да, обязательно обсудит, стоит ли становиться священником их младшему сыну, да, да, да, нужно бежать, извините, мир вам, храни вас Господь.
Он окружал себя католической молодежью, как это называлось в их храме. Давал всем задания, подшучивал и раскатисто смеялся. Он родился в неприметной польской деревушке и был поляком по национальности; его акцент делал его обаятельным, когда он – по-русски – читал псалмы, путаясь в окончаниях слов. Он говорил быстро и менял возбужденно-насмешливое выражение лица на почтенно-смиренное – за секунду – между игрой на гитаре и молитвой.
Мне нравилась его белая ряса, нравилось, как нежно она струится, как опасается он ее испачкать – приподнимает, двигаясь между зданиями во дворе храма. Нравилось, как его брови складываются домиком, как углубляются его морщины – мимические, от нежности и смеха образованные, когда кто-то из тех, кого он любит, заходит к нему в кабинет в разгар суетного рабочего дня. «Таня? Как поживаешь, Таня?» – пододвигает стул, касается теплыми руками ладоней, пристально смотрит, и кажется, что для него имеет значение каждое мое слово. За это его и любили – за неравнодушие, за умение встретить любого как дорогого гостя.
Я считала, что недостойна веры в бога, потому что не могу довериться ему, не могу осознать его существование. Я казалась себе то слишком глупой, то слишком умной – не могла принять, что Он наблюдает, что Он создал заповеди, которые необходимо соблюдать. Я и так – неосознанно – соблюдала почти каждую.
Отец – он действительно был отцом, его все так звали – принимал мою веру и любил мою честность. Он не пришел к богу путем тяжелых испытаний или через мученичество, чем хвастались другие священники; он пришел к Господу через радость – узнал о Доне Боско, почувствовал себя счастливым, когда понял, что такие люди когда-то существовали, и захотел стать тем самым человеком.
Я знала, что его служение поверхностное, знала, что его вера помогает ему не задаваться страшными экзистенциальными вопросами, а просто жить в удовольствие, потому что за тебя уже все решено и ответы записаны в той самой книжечке, которую он перечитывает каждый день – иногда вслух, а иногда про себя.
Он служил в храме на Малой Грузинской около десяти лет. Обычно священники в одном месте столько не служат – их переводят в другие города и в другие храмы. Но отец оказался исключением – он привязался к месту, место стало принадлежать ему, он стал душой этого храма. Спустя десять лет его повысили – назначили отцом настоятелем и перевели в другой храм – сначала в Гатчину, потом в Сочи. В Гатчине к нему ходило два-три пожилых человека, он страдал без веселья и внимания. Его лицо желтело, глаза тускнели, плечи опускались. В Сочи дел прибавилось, делами можно было заполнять пустоту. Он ее и заполняет – по сей день. Иногда звонит людям из прошлого, пишет им сообщения: «Таня, как ты?» – «Все хорошо. Как вы, отец?» Отвечает через неделю: «Извини, замотался, тоже все хорошо, приезжайте, буду рад вас здесь видеть».
Так вышло, что этот – последний – по значимости, но не по хронологии – отец был единственным названным отцом, перед которым я не старалась быть лучшей. Я не хотела ему нравиться.
Один человек, которого я когда-то знала, верил в магию. Он часто говорил обо всем самом обыденном: «Магия, настоящая магия». Он испытывал нежность к шаманам, колдунам, работникам бродячего цирка, некоторым актерам, режиссерам и писателям – обычно к тем, кто оказывался отшельником и общению с людьми предпочитал контакты с грибами, деревьями и внеземными цивилизациями. Когда у меня возникали безумные идеи о происхождении мира или о том, как этот мир устроен, я писала этому человеку, и он
