Письма к отцу - Таня Климова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я читала о том, что маньяк Владимир Муханкин – сейчас он отбывает пожизненное в «Черном дельфине» – пишет стихи. А еще, что у него прозвище Ленин, потому что он родился 22 апреля. Но 22 апреля родился и Владимир Набоков – почему бы не заменить одно прозвище на другое? Из-за Рыжего, Муханкина, Набокова для меня слово «поэт» оказалось связано с чем-то не просто выходящим за пределы, а кроваво-необъяснимым, но при этом интимно-притягательным.
Этот жанр – истории о реальных преступлениях и жертвах – называется true crime, он очень популярен среди современных подростков. Я понимаю их, этих современных подростков, моих любимых учеников, – когда обыденная жизнь не вызывает тревожности и течет размеренно, хочется узнать что-то страшное; когда жизнь тревожна – нужно почерпнуть информацию, изучить, как не попасться на глаза маньяку, разобраться в его психологии. А еще – утомляет нормальность, та самая социальная норма, которая подавляет личность, из нее, из этой нормы, хочется выползти, примерить чужую маску, выйти за пределы.
В одиннадцать лет мне не наливали теплое молоко перед сном и не укладывали спать, целуя в лоб или в щеку. Я ложилась спать сама – в собственной комнате, в своей кровати, уснув за книгой. Либо засыпала – случайно – там, в гостиной, на диване, головой к серванту, к портрету Бориса Рыжего. Мне очень хотелось, чтобы папа пришел ко мне в комнату и почитал сказку или стихи. Но я не просила его об этом, и он не приходил. Перед сном – только неловкий и спокойный обмен пожеланиями «доброй ночи». Сборник этого – со шрамом – наугад. «Ну вот, я засыпаю наконец, уткнувшись в бок отцу…»
«Когда я был маленьким, отец укладывал меня спать. Он читал мне Лермонтова, Блока и Есенина про жеребенка», – писал Борис Рыжий в «Роттердамском дневнике». Вряд ли есть что-то нежнее этой сыновней любви к отцу.
Радость – это чувство света. Радость – это благословение отца, его – тебе – улыбка. Я люблю эту эмоцию – она никогда не зависит ни от кого и ни от чего, она никогда ни к чему не принуждает. Она просто есть – либо ее просто нет. Радости.
На последнем сеансе психологиня спросила у меня: «Когда вы в последний раз испытывали радость?» Кажется, на супервизии ей дали понять, что такой вопрос лучше задавать каждому клиенту, говорящему на русском языке, – мы изрядно натерпелись за последние два года, поэтому живем – на ощупь, по наитию, механически совершая привычные действия. Я задумалась над этим простым вопросом и ответила какую-то псевдофилософскую ерунду. Сейчас – перечитывала стихи Бориса Рыжего, листала любимого Мандельштама – поняла, что испытываю радость. Кажется, ту самую, о которой говорила психологиня. Думала о том, что литература только для этого и нужна – для радости.
Удивительно, что в «суицидальной» лирике Бориса Рыжего столько радости и счастья, невероятно, что Мандельштам был счастливым человеком, несмотря на весь политический кошмар, в котором ему пришлось существовать. Мне хочется плакать – от радости, – когда я читаю последние стихи Рыжего, написанные уже в посмертии, но еще при жизни. Я люблю его заигрывание со смертью, люблю его прощание с земным миром.
…С какой переменыв каком направленье уйти?Со сцены, со сцены,со сцены, со сцены сойти.Борис Рыжий не умел объяснять необъяснимое, не умел доказывать недоказуемое, но я знаю человека, у которого прекрасно получалось это делать. Осипу Мандельштаму исполнилось двадцать четыре года, когда он написал удивительное эссе «Скрябин и христианство», где пытался поговорить о гармонии и музыке, а через них – о христианстве как о победе над хаосом. Ни Мандельштам, ни Борис Рыжий не были христианами в полной мере (в конфессиональном смысле), но оказались ими – в самой сути собственного творчества. Вот что писал Осип Мандельштам, еще не достигший двадцатисемилетия, но уже осознавший, что он поэт – Божьей милостью: «Христианское искусство свободно. Это в полном смысле слова „искусство ради искусства“. ‹…› Радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа! Божественная иллюзия искупления, заключающаяся в христианском искусстве, объясняется именно этой игрой с нами Божества, которое позволяет нам блуждать по тропинкам мистерии, с тем чтобы мы как бы сами от себя напали на искупление, пережив катарсис, искупление в искусстве. Христианские художники – как бы вольноотпущенники идеи искупления, а не рабы и не проповедники». Игра отца с детьми, жмурки и прятки духа – этим и объясняется чудо смерти, глубокий вздох, выдох – с улыбкой, облегчением и искорками слез в уголке глаз. Жить очень интересно, когда ты свободен – внутренне, когда ты знаешь, что любим своим отцом, когда ты удовлетворяешь потребности в игре и спонтанности, потому что позволяешь себе быть таким, какой ты есть, существовать в непосредственности. Говорить с таким же ребенком, как и ты, – радостное богообщение. Поэтому я здесь, сейчас, при прочтении их стихотворений, счастлива.
Но если честным быть в концеи до конца –лицо свое, в своем лицелицо отца.За этот сумрак, этот мрак,что свыше сил,я так люблю его, я такего любил.Борис Рыжий написал это в 2000 году, а покончил с собой – в 2001-м. Ему было двадцать шесть. Он до последнего был честен с собой и с отцом, даже если привирал в фактах. Факты – почти всегда – пусты, важна эмоция, стоящая за фактами, она – эта эмоция – и есть подлинность.
Борис Рыжий сам был отцом. Его сын, Артем, родился за десять дней до меня – 19 января 1993 года. Борису исполнилось девятнадцать, когда на свет появился его сын. Удивительно, что мы все в это время жили в одной стране, но в разных городах, ничего не зная друг о друге, никогда не встретившись. Нам – я уверена – было бы о чем поговорить. У меня чутье на родственные души – с каждой, полюбившейся, я не только поговорила, но и подружилась (потому что так работала судьба).
Я ездила в Екатеринбург, я разговаривала с друзьями и коллегами Рыжего, с некоторыми людьми – русскими и иностранцами, которые писали о нем диссертации, я приезжала на Нижне-Исетское кладбище, стояла около его могилы, качалась на качелях на Вторчермете, снимала о Рыжем влог, читала – со слезами и без слез – его стихи всем, кого любила. Я решила, что хочу познакомиться с Артемом, еще в детстве, когда посмотрела документальный фильм «Борис Рыжий», снятый Аленой ван дер Хорст. Потому что мы родились – почти одновременно. Потому что он рано – в восемь лет – потерял отца. Потому что нам нужно поговорить.
В сентябре 2020 года я переживала болезненное расставание. В августе 2020-го я была с парнем, с которым рассталась, в Екатеринбурге – показывала ему места Бориса Рыжего, мы снимали ролик для моего влога. Артема в 2020 году в Екатеринбурге уже не было – он жил в Израиле. В сентябре под роликом о Борисе Рыжем мне писали друзья и знакомые Артема о том, что Артем умер. Я не верила: и мне, и Артему было двадцать шесть, в двадцать шесть умирают только если выбирают смерть – из окна или на дуэли. Мне тогда выбирать смерть не хотелось, несмотря на то что в сентябре тяжело давалась жизнь, я надеялась, что и Артему – тоже. Потом появились официальные подробности – от Ольги, сестры Бориса и тети Артема: сын Бориса Рыжего умер в том же возрасте, что и Борис, – в израильской квартире. Не суицид – сердце.
Когда Артему было девятнадцать, он снимался на екатеринбургском телевидении, в передаче об отце. Он уже не был насупленным двенадцатилетним подростком, обиженным на папу, как в фильме Алены ван дер Хорст. Повзрослев, он стал трепетным, скучал по отцу. Его спросили, как он относится к стихотворениям папы,
