Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь Офонька жаждал лишь одного: скрыться, исчезнуть, кануть и раствориться в необъятных лесных просторах, только для того, чтобы выжить…
Глава 30
Гуляй, душа одинокая…
С наступлением осени, устав промышлять по строгановским починкам да вогульским становищам, Василько засобирался на Волгу, зазывая с собой Кузьму и Фрола. День-деньской рассказывал небывальщины о славном житье казацком, сытом и пьяном зимовье, несметных деньгах, которые сами собой сыплются без счета.
– На Волге, братцы, хлеба вольготные, казакам, почитай, сам царь кланяется, за свой покой щедрою казною, одежею да зелейным припасом жалует щедро. А вот нам ни царь, ни бояре не указчики! По своим, Богом установленным правилам судим да рядим.
– Что ж раньше на Волгу не шли? – удивленно таращился Фрол. – Даром все лето порты драли, лазая по камням да лесам пермяцким. Ноги сбиты, на шкуре дыр от вогульских стрел да крестьянских рогатин не сосчитать, а в мошну даже полтины не собрали!
– Шустер, брат, топор, да и то когда лучину стругает!
Василько отбрехивался от подобных вопросов как мог, переводя разговор на грядущие радости вольной жизни:
– Летом на казака и ногай, и крымец, и турка наседает. Куда я с вами, неотесанными, подался бы? По осени куда покойнее, да и в казачий круг лучше ступать без спеху. Коли примут, то и жизнь пойдет добрая.
– Выходит, твоим заступничеством живы будем? – язвил Кузьма. – Значит, о нас, немощных, заботился?
– О ком же еще? – искренне отвечал Василько. – Черномыс по всей матушке-Волге знатен, всяк про него слышал доброе слово. Да любой атаман за меня поруку держать станет. А вот таких прощелыг, как Фрол с Кузьмою, вмиг выпорют да восвояси отправят… – Казак лукаво посмотрел на мужиков, деловито покручивая длинный ус: – Так что пусть и неспешно, зато и не прорешно…
– Мне, одинешенькой, куда прикажешь? Или в девках не быть, так и на свете не жить? – возмутилась Алена. – С собою возьмешь или камень на шею, да в Чусовую?
– Что ты, Аленушка! – Василько ласково гладил девушку по животу. – С этаким добром никак на Волгу не можно! Зимой только зазря сама пропадешь и дитя наше погубишь. Топереча переждать надо малехо. Вот с Божьей помощью разрешишься от бремени и со мною навек будешь!
– Как же стану жить одна-одинешенька, беззащитная да неприкаянная… – плакала Алена, прижимаясь к Васильке, как ребенок.
– Небось, не пропадешь! – утешал девушку казак. – Дружок надежный у меня в Чусовом, Данилою Карием кличут. Он позаботится, ежели что, и перед Яковом Аникиевичем словечко замолвит, да и деньжатами подкрепит. Сведу тебя к Чусовской слободке, там его всякий указать сможет…
– Казак дело глаголет, – урезонивал голосящую племянницу Кузьма. – Да и Никита тебе не чужой, возьмет под крыло…
– Чует мое сердце, – плакала Алена, – что навеки мы расстаемся. Не быть нам, родименькой, вместе…
– Поплакай, милая, полегчает. – Василько с нежностью перебирал коротко стриженные девичьи волосы. – Бабьи слезы все одно, что вода небесная: льются шибко, да и уходят без следа.
– Нет, любый. То не бабья кровь во мне голосит, а сердце вещее в груди разрывается от смертного, прощального холода…
Василько целовал девушку в заплаканные глаза, пытаясь найти верные слова утешения, отгоняющие всякий страх и расточающие скорбь, какие когда-то говорила его мама. Искал и не находил.
– Ты сердечко-то свое не томи, не мучай. Выпусти печаль-кручинушку на волю, поголоси, коли хочешь.
И Алена затягивала одну и ту же протяжную песню прощания, завораживающую и леденящую душу, как одинокий волчий вой:
Из-под горья студены ключи шумят.
Да льются, льются, и на миг не замолчат,
Да какова у красной девицы печаль,
Да дружка милого покинуть сердцу жаль.
Да злые люди разлучили счастье мне,
Да о любви нашей поведались оне,
Да разлучили с милым другом, развели,
Да позабыть его заставить не смогли…
* * *
Офонька наверняка не знал, который день они ехали на Восток, не сговариваясь, бесцельно, лишь бы подальше от ставших смертельно опасными Сольвычегодска и земли русской.
Страх за самовольную расправу над главой купеческого рода и царским совопросником прошел, оставив после себя внезапно вспыхивающие приступы ярости да прилив звериной силы. Офонька повеселел, предчувствуя возможность начать жизнь заново, но только выгоднее и лучше, чем на опричненной службе: за Камнем все были царевыми врагами да ненавистниками Строгановых.
Показывая подорожную с тисненным двуглавым орлом, Шешуков беззастенчиво обирал каждого встречного во славу государеву, вынуждая иных становиться проводниками, что позволяло избегать ненавистные строгановские заставы.
– Видишь, Семка, и без службы можно жить сладко. Ни молебнов, ни послушания, ни бремени. – Шешуков ткнул в бок молчавшего скуратовского шута. – Пуще прежнего, говорю, заживем!
– Расстаться нам надобно… В одиночку легче затеряться, да и пойти путем своим, – нехотя ответил Дуда. – Зря с тобою на Камень поперся, лучше бы поворотил на Литву, авось Господь бы и вывел…
– На кол бы тебя Господь вывел. – Офонька сурово посмотрел на понурого Семку. – Бегать от меня не помышляй, до скончания века мы вязаны кровушкой Аники. Или, мыслишь, царь простит его убиение? Посему не Малюте, а мне служить станешь.
– А коли не стану? – нерешительно возразил Дуда. – Возьму ночкою, да и в Слободку-то утеку…
– Тогда слух в догоночку пущу, что это ты удумал Анику придушить. Да не по злобе, а денег ради, – рассмеялся Офонька довольный выдумкой. – На кресте, истинным живым Богом клясться стану! Под пыткою от своих слов не откажусь! Я тебя хоть из-под земли на цареву дыбу вздерну да опосля раскорячу… Или веруешь, что Малюта усомнится, что ты вор? Возьмет, да и простит самоуправную измену?
– Куды там простит! – Семка в отчаянии махнул рукой. – Коли шкуру с живого обдерет, да сожрать заставит, тоды, верно, простит…
Шешуков ухмыльнулся:
– Уразумел, пес, что хозяину надобно не перечить?
– Кажись, уразумел…
– Я так мыслю, – глаза Офоньки загорелись азартом, – за Камень, в Пелым подаваться надобно, на службу к Бегбелию. Вогульский князь, говорят, нынче в большой силе. Сам царь сибирский, Кучумка, наседать на него не решается, ясак и тот добром просит…
– Нам-то в Бегбелии какая корысть? – Недоумевая, Семка пожал плечами. – Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.
– Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа сыщется знатная, – рассудительно ответил Офонька. – Воеводе чердынскому помощи-то ждать неоткуда. Зимою на Руси
