Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Казак посмотрел на Снегова, как смотрит отец на сына, не вошедшего в годы мужа.
– Может, и одни, только дороги нас ждут разные. Отгуляли деньки свои вместе, Саввушка. Атаман про сие первым догадался, оттого без слов простился и ушел. Видать, открылось ему, что и жить, и помирать придется по-своему… Так чего нюни разводить?
Волнуясь и не находя весомых возражений, послушник стал заикаться, как это случалось с ним в немилосердном отрочестве:
– Д-да т-т-ак ка-а-ждого понять мо-ожно… П-п-равда св-о-я и г-г-рех особ-б-ли-и-вый… Т-т-только мыс-с-лил, чт-т-о п-п-осле п-п-ережит-т-ого вмес-с-те, как б-б-ратья ст-т-анем…
На этих сломанных, искалеченных словах, казак ощутил нутром, какую муку несет в себе Савва. Одинокий, всеми осмеянный, никому не нужный… Под ложечкой засосало, горло сковало горечью… Но проявить слабость Василько себе не позволил:
– Стало быть, вышло, как дышло… Видать, таков наш удел скорбный, в одиночку маяться по свету. Так что ворочайся назад с Богом… Вот за проводы твои поклон, любовь крепкая, от всего сердца казацкого!
– Т-т-олько я с т-т-обою пойду. Не п-п-роси о д-д-ругом… – почти беззвучно проронил Савва.
Василько посмотрел на притихшего послушника и осуждающе покачал головой:
– Пропадешь ты со мною… Ей, сгинешь, как грош в кабаке… Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не погибели, жизни искать надобно. Тебя и монастырь примет, да и Строгановы не оставят. Да и я в молитвах своих не забуду. Вот тебе истинный крест, пребуду с тобой до скончания дней твоих!
Казак истово перекрестился и в знак подтверждения клятвы поцеловал нательный образок.
– Как же т-т-ы, В-в-асилько? О-д-д-ин, ранен-н-ый, да н-на р-р-ога к ч-ч-ерту…
– Такова, знать, моя казацкая доля. – Василько прямодушно посмотрел на Снегова. – Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал казак счастия да вольной жизни. Только счастие мое, что кровожадный волк, забрало все да в лес ушло…
Не скрывая, Василько смахнул слезы:
– Душа во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил… Когда Аринушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничто, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с темницей повенчался, не семью, а могилу обрел…
Вечор я, мои братии,
Во беседушке сидел,
Заутра, мои братии,
В гроб свой положусь.
Помолитеся, мои братии,
О моей грешной душе!
Стоит моя душенька
Промежду раю, муки!
«Ох ты рай, ты мой рай пресветлый!
Что далеко от меня отлишился?» —
«Жила твоя душа на вольном свете
Во зле, во гордости!»
Налита златая чара
Зла, гордости.
Кому будет эту чару расчерпати?
Знать, расчерпати злату чару
Зла, гордости
Моей грешной душе!
Помолитеся, братии,
О моей душе грешной!
* * *
Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойные и сытые строгановские земли тайком пробирался Ивашка Медведчик. Свое прозвище он получил из-за здоровенного медведя, с которым, почитай, исходил весь русский Север. Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян «погаными бельмесенами».
Медведчик был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую его блудливое озорство заканчивалось жестоким избиением деревенскими парнями, и, если бы не прирученный медведь, давно бы истлевать Ивашке где-нибудь в овражке с проломленной головой…
Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за чудную медвежью потешину. Недурно зашибалась копейка и на похабных присказках, принося вместе с барышом притягательную известность среди непутевого люда.
Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично лишать каленым железом глаз.
«Дурья башка да коровье вымя, – ругал себя Ивашка в сердцах за то, что упустил счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. – Ничаго, – пробираясь через лесные заросли по звериным тропам, утешал себя скоморох, как мог, – проберусь на Камень, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною с купеческим посольством куда и подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»
Вдруг из-за кустов, с высокого, выходящего на дорогу лесного холма Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.
«Благодарю Тебя, Господи!»
Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал и обращаясь к медведю, радостно зашептал:
– От Строгановых не с пустою мошной едут! Сейчас, Миша, уложу ядреного, а монашек сам со страху усерется!
Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил… Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.
– Господи! – в отчаянье закричал Савва. – За что?!
В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькин самопал и выстрелил почти не целясь. Медведь жалобно застонал и, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви…
Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.
– Отбегался казак… Видать, не судьба более погулять… – Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. – Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой… Поклонись за меня, коли свидитесь… А еще Григорию Ани…
Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.
Савва разодрал на себе одежды и, прямиком уставившись в небо, закричал:
– Господи, где же и в чем правда жизни, коли в мире вовсе не сыщешь добра?
Глава 32. Чаша земная и чаша бесовская
Он знал, что никогда не станет прежним, не вернется к тому беззащитному сироте, которого безразличная судьба бросила на произвол чужого и чуждого мира. Жизнь обходилась нещадно: дробила, плавила, перековывала, как поступает с бросовой рудой кузнец, терзая ее до тех пор, пока не родится смертоносная сталь. Он стал недосягаемым в черном ремесле, переходя по ту сторону человеческого естества, слился с собственной тенью. Для себя искал одного – никогда не встретиться с тем, кто страшится собственного стона и взамен мести выбирает давиться слезами от бессилия…
Даниле не было и десяти лет, когда ему, рабьему
