Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он легко проскальзывал среди голосистых торговцев и жарко спорящих о цене покупателей, обгоняя снующих зазывал и степенных продавцов воды, важно восседающих на длинноухих ослах. Джабир был почти у цели, когда волшебный, летящий голос донесся до него от сокрытой за людскими телами базарной площади.
«Посмотрю, взгляну хотя бы краешком глаза…»
Джабир бросился туда, где уличный мутриб веселил людей игрой на тростниковой свирели, сладкозвучными стихами да невероятными трюками, которые проделывал с дрессированной обезьянкой.
Скорее веди, погонщик, дорога уже не долга,
Где ждут сады цветущие и сладостные луга,
Где яркая молния в небе сверкает жалом клинка,
А утром и вечером белые скопляются облака.
Молодой, еще безусый юноша в заношенном каисе восторженно поднял глаза к небу и взмахнул маленькой, увенчанной стеклянною бусиной палочкой. По его мановению дремавшая обезьянка оживилась, сделала в воздухе кувырок и рухнула на спину, словно убитая.
Песню запой, погонщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев непорочных, сияющих красотой.
В робких глазах красавиц жаркий пылает свет,
Каждая стан свой клонит, словно гибкую ветвь.
На этих словах слушатели одобрительно загалдели, кивая головами и довольно зацокав языками. Они с нетерпением ждали, что мутриб начнет словами обнажать дев, расписывать нетронутые прелести красавиц, выставляя их на всеобщее обозрение, подобно высоко ценимому и ходовому товару. Но юноша, потупив взор, принялся выводить печальную мелодию на свирели, под которую обезьянка сокрушенно кланялась и простиралась перед зрителями.
Еще, погонщик проворный, скажи, как душу сберечь,
От своих помыслов тайных, разящих в сердце, как меч.
Богом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Одно, что меня пугает – не видеть, не ждать, не сметь…
Раздосадованные окончанием стихов, люди принялись расходиться, не пожелав ничем вознаградить мутриба за его ремесло.
Через несколько дней на той же базарной площади, Джабиру довелось увидеть, как мутрибу отрубали руку, а голосящей обезьянке свернули шею, после выкинув ее, как мусор…
* * *
Карий возвращался в ледяную пещеру, в открытый старцем таинственный грот, о котором ведали только Строгановы да игумен Пыскорского монастыря Варлаам. Шел один, никого не оповестив о своем намерении, не спросив ни дозволения, ни совета. Там, в разверзнутых земных ложеснах, сохранившихся от Сотворения мира и переживших всемирный Потоп, он надеялся обрести ответ об истинном смысле жизни, о котором никогда не позволял себе даже помыслить.
От своей юности помнил Данила слова сказителя из тайной и запрещенной во всех царствах «Голубиной книги». Тогда, много лет назад, бежавший из рабства иссохший полуслепой старик без устали наставлял юнца, что истина обретается изустно через пророка, или же она может открыться на потаенном Латыре, матери всех камней.
– Камень сей и един, хотя и разобщен на двенадцать глав по всему миру. Сам же Латырь-камень нутром бел да ликом черен, оттого что сокрыт в пещерах потаенных от людей непрошенных и обитает укрытым во тьме земной…
Тогда проповеди старика чудились Даниле сказками помрачившегося человека. Вводили в искушение слова, что в разделении своем Латырь есть матерь, а в единении – отец. И следовавшие сравнения с ребром Адама и Евой казались нелепыми бреднями угасающего ума. И чем больше старался сказитель открыть тайну, тем меньше ему верил юный Данила… тем сильнее сожалел об этом сейчас.
Спустя годы, по крупицам встречая подтверждения слов старика, Карий принялся искать заветные пути к Латырю-камню, помня, что: «снаружи его сторожит обитель Божия, да от него проистекают реки быстрые, произрастают горы необозримые. Вокруг же него ходит зло лютое, что из себя изрыгнула сама преисподняя…»
Так через полмира привела его судьба к Строгановым да великим Уральским горам, святым старцем открыла неведомую дорогу в ледяной грот, указала потаенную пещеру, где обитала одна из двенадцати частей священного и отверженного Камня, что мог на любой вопрос дать ответ…
Беда поджидала Данилу там, где и не ожидал. Шли дни, проходили недели, а он безрезультатно блуждал по осенней Парме, кружа между монастырем и Орлом-городом. Тот, кто доверяет чутью, находя, что ищет, даже вслепую, не мог понять и принять того, что путь для него был закрыт и дорога заказана…
В осенней Парме сумерки проглатывают свет так скоро, что человек из светлого дня сразу погружается в непроглядную ночь. Часто беззвездную и безлунную, непроглядно-черную, как колодец.
Расположившись на ночлег без укрытия, Карий разжег костер, но ужин готовить не стал, полагая, что голод обострит и усилит дух, пробудит в нем звериное чутье. Огонь занимался неспешно, нехотя, мучительно вгрызаясь в отсыревшие ветки, шипя и извиваясь по ним пестрыми лентами.
«Все равно что змеиный клубок на ветвях райского древа…» – Мгновенная крамола мелькнула в мыслях, и, прогоняя ее, Данила вспомнил подзабытую песню, некогда услышанную от старого сказителя:
Ты прости, ты прости мать – сыра земля,
Ты покай добра молодца.
Уж я ездил да по чисту полю
И убил купца, гостя торгового…
Уж я в том греху не могу простить,
Не могу простить да не покаяти:
Не купца убил ты, гостя торгового,
А убил ты брата своего крестового,
Да порушил ты крестно знаменье…
Сначала было холодное дыхание внезапно разверзшейся над головой бездны; потом вспыхнул свет, становящийся тьмой. Сорвавшиеся с неба ледяные сколы обожгли лицо, ослепили, перехватили дыхание… И вновь все успокоилось, замерло. Осеннюю Парму накрыла осыпавшаяся ледяная тишина да едва прорастающий издали утробный волчий вой сбивающейся стаи.
«Вот и наступил час волков, пришла пора учить детенышей добывать себе кровь…»
Вдруг все повторилось снова: огонь в венах и раздирающая легкие духота, свет ледяного мрака, гул, грохот, скрежет неведомых осей и жерновов, что перемалывают не судьбы человеческие, а само время… Карий не успел опомниться, как его поглотила слепая белая бездна, закружила, то бросая в черные
