Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как можешь понять, ты, молитвенник, всю свою жизнь бегающий от мира?! Я отца убил… Понимаешь, отца! Кто я таков? Не хуже ли самого Каина? – задыхаясь от приступившего к сердцу отчаяния, Карий присел подле Снегова на большой валун, растрескавшийся от вековой стужи. – Самому себе не признаться, а когда понял, что сделал это, то каяться не захотел. С этим живу, ни у кого за грех свой не спрашивая… Вот скажи мне, послушник, кого погубил ты, что прощенья себе вымолить не можешь?
Оставив молитву, Савва поднялся, подойдя к Карему, встал перед ним на колени и поцеловал его разбитые в кровь руки:
– Я, брат, веру свою убил…
Глава 29
Доля холопская
– Дивна земля наша! – Скуратовский холоп Семка Дуда с восторгом разглядывал огненно-красное рябиновое буйство. – В Москве чуть золотятся березы, а здесь вон как лист пыхает! В самом деле, чудно, Офонька. Глянь, было зелено, да налилось солнцем и стало ярко-красно!
– Дивлюсь тебе, – лениво проворчал в ответ молодой кромешник. – Рак тоже краснеет, когда его в кипяток сунут. Что с того? И месяца не пройдет, как обсыплется да гнилью навозною красота твоя изойдет.
Дуда раздосадовано посмотрел на Офоньку и плюнул на землю:
– Что ты за человек? Истинно чурбан с глазами! Все одно, что живой мертвяк, никакого в себе умиления не ведаешь.
– Еще как ведаю! – вспыхнул Офонька. – Только тебе, собаке холопской, того не разуметь!
– Куда уж с нашим-то рылом тягаться с подпаском опричненым! – Дуда скривил лицо, обнажая редкие гнилые зубы. – Лучше петь стану, чем ту брехню слушать, которую нести станешь!
Усевшись в седле поудобнее, Семка принялся выводить на два голоса:
– Лебедь мой, лебедек,
Да лебедушка белая!
Просила молода
У старого старика:
– Пусти меня, старичок,
В чисто поле погулять,
А я тебе, старичок,
Много ягод принесу.
– А я ягод не хочу,
Тебя, младу, не пущу,
Подле себя сокрушу…
– Уймись, пока силою не угомонил! – закричал Офонька, грозя Семке плетью. – Сущим волком завываешь, проклятый!
– А ты не слушай, коли не любо! Залепи ухи глиною и ехай на доброе здравие, да на скорые плети.
– Ты чего несешь, трухлявая рожа!
– Какие-какие? – передразнил опричника Семка. – Знамо дело, под строгановские! Аника, небось, не посмотрит, что ты топерича в черные ризы обряжен. Отдерет тебя за самовольный побег как сидорову козу, да солью приправит!
– Не посмеет, ей-богу, не посмеет! – Офонька замахнулся на скомороха плетью, но только припугнул, не посмев ударить.
– Ты не машися да не божися. – Семка сплюнул на землю и, вытирая губы, усмехнулся. – Еще как Аника отдерет. Он и не такие дела обделывал, да с рук сходило… Да кто за тебя, бывшего холопа, спрашивать с него станет? Уж не царь ли? Строганова только он судить волен, старый упырь Сольвычегодский даже Малюте Григорьевичу не подвластен!
Дуда поглядел на поникшего кромешника, ухмыльнулся и опять затянул:
– Лебедь мой, лебедек,
Да лебедушка белая!
Пусти меня, старичок,
На быстру реку погулять;
Я тебе, старичок,
Много рыбы принесу.
– А я рыбы не хочу,
Тебя, младу, не пущу,
Подле себя сокрушу…
Офонька подскакал к скомороху и, схватив за рукав, горячо зашептал ему в лицо:
– Знаешь ли, Семка, зачем к Строгановым едем?
– Почем мне знать? – пробормотал Дуда, силясь высвободиться от Офонькиной руки. – Я провожатой, черт горбатой…
– А затем едем, чтобы царев приказ Строгановым отдать. Не простой, особливый! – Глаза Офоньки возбужденно заблестели. – Мягкую рухлядь требует царь. Всю, без остатка! Да еще шуб, шапок волчьих, рукавиц овчинных. Окромя сего соли, меда, воска да жира нутряного. Всего сто подвод…
– Чудно… – Семка почесал макушку и притворно заголосил: – Прознал-выведал батюшко, что зима лютою будет. Неужто дворец шкурами обить удумал?
– Вот балда! – расхохотался Офонька. – Другими шкурами цареву слободу обивать станем! Велено о крамоле купеческой дознаться… Вот где ужо вволю разгуляемся!
Дуда с недоверием посмотрел на раскрасневшиеся щеки Офоньки и перекрестился:
– Коли виновен кто, так в застенок свести можно… Только кто тогда Пермь в узде держать станет? Уж не чердынский ли дурень-воевода?
– Ей, ты, Семка, олух! Какая печаль, кто и за что держать Пермь станет? Сказано, мне выведать надобно у купцов, измену там али крамолу какую учудили… В подробности, чтоб опосля пересказать как по писаному.
Офонькины глаза возбужденно заблестели:
– Малюта вызнает обо всем, подождет, пока они, как медведи, в берлоги свои завалятся, да и придет их на рогатину подымать. Зимой, почитай, негде укрыться, а коли и убежишь, так долго не протянешь! Кто от дыбы с кнутом ускользнет, того в лесу стужа да волки разделают. Да и тебя, вошь старую, непочтительную, удавлю за ненадобностью! Позволение на сие дело имеется!
Он схватил Семку за шиворот и что было сил прижал лицом к лошадиной гриве:
– Пой, паскуда, жалобней пой!
Давясь набежавшими слезами, Дуда едва зашептал:
– Спасибо, тебе, старичок,
Что ты меня не пустил,
Подле себя сокрушил!
В чисто поле просилась —
Уйтить, млада, хотела;
В зеленый сад просилась —
Удавиться хотела;
На быстру реку просилась —
Утопиться хотела!
Лебедь мой, лебедек,
Да лебедушка белая…
* * *
При виде въезжающего в Сольвычегодск холеного кромешника с подорожной, выданной в царевой слободе, воротная стража насупилась и попритихла. Долго смотрели на ладного коня, дорогую сбрую, кованные подковками сафьяновые сапоги.
С нескрываемым удовольствием погарцевав подле опешившей стражи, Офонька брезгливо посмотрел на их обветренные лица и незатейливые зипуны, ухмыльнулся, и, хлестнув коня, нарочито поскакал на уступавших дорогу воротников.
– Расступись, красномордые! – Кромешник засвистел через пальцы и с молодецким гиканьем понесся к строгановским хоромам.
– Носит же душегубцев земля. – Цеп угрюмо покрутил в руках бердыш. – Не разверзнется под ногами…
– Малость бы приголубил его своим бердышом, глядишь, земля-матушка под ним и разверзнется… – негромко заметил Детина. – Слышал я, что за одного такого Господь тьму грехов убивцу прощает.
– Ну? – удивился Цеп. – Никак и любострастия не попомнит?
– Любой грех отпустит, – утвердительно качнул головой Детина. – А что, приглядел молодчика?
– Мобыть кого и приберу… – шепнул Цеп и перекрестился.
Въехав на строгановский двор, Офонька, по холопьей привычке, стянул с головы шапку и спешился.
