Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он взбежал по крутым лесенкам крыльца, уверенно поправил саблю и пнул ногой в дверь. Прислушался, как гулко загудели деревянные доски, угадывая за ними шаги бежавших отворять слуг. Пнул для верности еще и еще раз.
– Господи, помилуй! – увидав кромешника на пороге, воскликнул старый Лука, многолетний слуга при Анике Федоровиче.
– Сдохли все али не чуете, что стучат? – гневно вскрикнул Офонька и, отстраняя старика от двери, прошел в дом без спросу. – Семен где будет?
– Семен Аникиевич на варницах, – ответил старик, пристально вглядываясь в лицо кромешника. – Никак холоп беглый сыскался, Офонька Шешуков?
– Глазастый, как черт мордастый. Пялиться станешь, одного глазика вмиг лишу!
– Господь с тобою… – Старик попятился назад мелкими шажками, испуганно кланяясь незваному гостю. – Обознался… Старый, оттого и не разумею, что языком трекаю…
– Где Аника? – наседал на слугу Офонька. – Небось, с Семенкой соль варит, али у Бога прощения вымаливает?
– Аникий Федорович ныне светлый инок Иоасаф, – умиленно ответил Лука. – Что означает «Бог собирал»…
– Теперь я тут собирать буду! – засмеялся Офонька, тыча старику в лицо рукоятью плети. – Давай, дряхло, веди к блаженному Иоасафу посланничка темного!
* * *
Обложенный пуховыми подушками, Аника полулежал в большом кресле, выписанном у итальянских мастеров, сработанном со снисхождением к человеческим слабостям, позволяя проводить долгие часы в безмятежной неге и дреме. Из-под наплывших век следил, как за окном меркнет в осенней тиши еще один день, приближая неминуемый смертный час. Его Строганов не страшился.
Летом у Аники случился удар, после которого обезножил и совсем высох, так, что под обтягивающей кожей выпирали темные, узловатые жилы с почти недвижимой мертвой кровью. Аника не роптал, молчаливо перенося внезапно приступающие страшные боли. Тогда лишь по его блуждающему взгляду Семен понимал, какую муку выносит отец…
После Успения Богородицы инок Иоасаф покинул стены обители, возвратясь к сыну, в свой бывший земной дом. Аника не хотел смущать братию ни видом своих мучений, ни подталкивать их к ограничениям и пущему смирению. После случившегося приступа он совсем перестал есть, лишь немного выпивал овсяного кваса.
– Семенушка, – ежедневно просил сына, – смотри, чтобы братия не посмела меня святым объявить, да построже с игуменом будь, более всех того чает…
Семен молча кланялся, не осмеливаясь просить у отца объяснений.
– Высох-то как, не живая плоть, а сущие мощи… – говорил Аника, показывая сыну изможденное недугом тело. – Ты хорони меня сразу, не мешкая. Не ровен час, объявят останки нетленными… Как я, преставившись, Христу в глаза смотреть стану? Оборони, сын, не выдай…
Сегодняшним утром была ему добрая весть: чуть свет билась в окно малая птаха, неистово билась, словно запорхнувшая и стремящаяся на волю бабочка. Про знамение Аника утаил от всех, но с Семеном, приходившим каждое утро испрашивать отцовского благословения, был особенно нежен, предчувствуя, что эта встреча, возможно, последняя…
Аника хотел сказать сыну главное и не находил слов. Как объяснить, как открыться в том, что хворого, обреченного ребенка он почти боготворил. Что жив-то Семен только благодаря невероятной отцовской воле, бессчетно потраченным деньгам и упрямству, с каким Аника заманивал к себе на двор лучших лекарей со всего белого света. И, несмотря на то что Семен, подрастя, уступал братьям в деловой хватке и смелости, отцовское сердце благоволило ему, «услышанному Богом»…
В присутствии младшего сына жесткий и суровый нравом Аника смягчался, прощал виновных, не отказывал просящим в милости. Не раз неволил он Якова и Григория поступаться своими интересами ради младшего брата. Потому-то сегодня постарался отослать Семена подальше от себя, не хотел, чтобы видел и знал сын, как умирает его отец…
Когда за дверью послышались гулкие, быстрые шаги, Аника перекрестился и, прощально взглянув в бесстрастные глаза Спаса, сказал:
– Свершилось!
– Уж и не чаял свидеться с тобой… инок… – Войдя в комнату и столкнувшись взглядом с воспаленными глазами Строганова, Офонька замешкался, поспешно стягивая нахлобученную шапку со вспотевшего лба.
Аника перекрестил Шешукова и небрежно ответил:
– И тебе, раб Божий, мир…
Кромешник застыл в нерешительности, неловко теребя в руках шапку. Наконец, собравшись духом, нагло, почти развязано сказал:
– Я ведь холоп твой беглый, Офонька Шешуков. Что на это скажешь?
– Значит, сам сыскался, – безразлично заметил Аника. – Воля твоя…
– Ан, нет! – зло расхохотался Офонька. – Топерича посланцем заделался… Одного царя над собой знаю!
– Значит, царевым холопом стал? – кивнул головой Строганов. – Ступай с миром…
Взбесившись, Офонька подбежал к Анике и заорал ему в лицо:
– Мне твоего разрешения не надобно! Разумеешь? Такое нынче время. Коли сумел кто из холопов выбиться, то сам, и благодарить за то некого. Понимаешь? Я, как сорвавшийся с привязи пес, ухватил у судьбы свой кусок воли! И за него любому глотку перегрызу!
– Да разве это людская воля? – удивился Аника. Он с презрением посмотрел на суетящегося подле него холопа и отвернулся к меркнущему в осенних сумерках окну. – Разве что собачья…
Лицо Шешукова исказилось в надменной ухмылке, он оглянулся и, увидав, что дверь наглухо заперта, шепнул Строганову на ухо:
– Я вот тебя сейчас придушу малехо, да опосля воздуху глотнуть дам, – Офонька выдернул из-под Аники большую подушку, – так ты сам ощенившейся сукой скулить станешь! За глоток воздуха руки лизать будешь!
Он повалил непротивящегося старика навзничь и, накрывая лицо подушкой, навалился на нее всем телом:
– Како, смертоборец Аника? Не усрался?
Затем откинул подушку и с удовольствием поглядел на налившееся кровью лицо, на вздувшиеся, распухшие вены, на красные слезящиеся глаза.
– Облобызаешь десницу, пощажу. Или не должны монахи смиряться перед царевыми людьми? Разве не сказано, что всякая власть Богом назначена и Богу угодна? Целуй руку, собиратель говна, и жив будешь!
Офонька повторил свое условие еще и еще раз, а затем, разъяренный молчанием Аники, со всей силы ударил наотмашь по лицу старика.
– Смиряйся, блаженный мученик Иоасаф. Не моя, а высшая длань сокрушает гордыню! Я лишь святую волю выполняю. Не в Писании ли сказано, что гордого очами и надменного сердцем не потерплю?!
Кромешник снова надвинул подушку на лицо Аники и, видя, как судорожно задергались руки старика, принялся весело приговаривать детскую считалку:
Ай, скок-поскок,
Молодой груздок
По водичку пошел,
Молодичку нашел:
Целовал, миловал
Да к себе прижимал.
Сняв подушку, Офонька торжествующе посмотрел на притихшего Строганова:
– Ей-ей, усрался блаженный!
Смеясь, толкнул старика в бок и с ужасом понял, что Аника мертв.
Озираясь по сторонам, Офонька бросился к выходу, запнулся за порог, упал и, сбивая вставшего на пути старого Луку, кинулся
