Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Странный сон приснился Даниле. Будто идут по заснеженному лесу калики перехожие, оставляя каждую ночь на своем пути по усопшему. Идут неотступно, с верой и дерзновением подвижническим, да никак не могут прийти. То ли им некуда идти, то ли то место, в которое они стремились, исчезло, сгинуло навеки или укрылось в места, недоступные для смертных людей, подобно граду Китежу…
Карий приподнялся на скамье, кликнул старика. Тот возник из темноты с горящей свечой, с ясными, пронзительными глазами, будто и не спал вовсе.
– Пить хочу, старче, помилосердствуй…
– Доброму и вода в добро. – Старик поднес Даниле ковш. – Добро ли почивал?
Карий пил жадно, большими глотками, подобно человеку, до полусмерти истомленному пустыней. Осушив до капли, обратился к старику не с ответом, а вопросом:
– Сколь долго ходишь за мной, того не ведаю, как и не знаю ни имени, ни кто ты есть…
– Разве важно, кто я таков? Значение имеет лишь то, кто есть и кем стану для тебя…
Старик сдержано улыбнулся и принялся разжигать по стенам светильники:
– Пусть буду тебе зваться Иаваном или Иваном, как привыкнешь. По призванию да по Божьему поручению я медвежий пророк…
Данила пытался уловить малейшее движение мускулов, зацепиться за мимическую игру на выразительном лице, лишь бы убедиться в правдивости его слов.
– Выходит, и у медведей сыскался пророк?
– Отчего нет? – невозмутимо ответил старик. – У всей твари Божьей есть свой ходатай, пророк да апостол. Медведь так и вовсе зверь крайний, подобного ему и не встретишь.
– Отчего же он крайний? – допытывался Данила, не ослабевая своего внимания. – Зверь как зверь. В мире куда причудливее встретить можно…
– Медведь – первый и последний зверь, что райский мед с запретного древа вкусил. Оттого половину своей жизни живым бродит, половину в берлоге лежит, как мертвец в гробу. По краю бытия странствует, двоедушник: одна душа в нем от райского сада, другая – от ярости змеиной. Оттого он и сам в себе двоится: бесстрашный трус да безгрешный богохульник, не то воевода, не то юрод…
Данила подумал, что ветхий днями медвежий пророк наверняка застал людей, слышавших изустно о райском саде, кто владел языками звериными и птичьими, кто еще умел не умирать, а возвращаться…
– Значит, здесь мое место, рядом с тобой? И судьбою уготовано быть не во свете и не во тьме, но стать карающим хранителем, что воздает любовью за любовь и платит злом за зло?
Иаван протянул Даниле деревянную чашу, полную отвара пьянящих райских трав, что одних лишают жизни, а других от смерти возвращают к ней:
– Ни я об этом не ведаю, ни ты об этом не знаешь. Но видит Бог сердце твое, оттого и направляет путь твой…
Глава 34. Видение Даниила
Белая, залитая вечерней зарею снежная равнина тянулась бесконечно долгим полотном, переламываясь у горизонта и заползая на играющее скупыми красками закатное зимнее небо. Тени ложились все дальше, пока и вовсе не стали медленно исчезать, смешиваясь с надвигавшимися сумерками… Снег был нетронутым, воздушным и почему-то теплым, словно птичий пух. Данила посмотрел вниз – он шел и не оставлял за собой привычных осторожных следов.
«Словно по облакам, что шествующий ангел по снам праведных…»
Солнце стремительно пряталось за горизонтом, последними лучами цепляясь за еще багряную полосу неба, ставшего уже ночным и иссиня-черным. Стало так тихо, что Данила перестал различать даже свое дыхание. Он оглянулся: надвигающаяся темнота стремительно скрывала необозримую прежде снежную равнину, а может, и не снежную, а песчаную пустыню без берегов, по которой на золотом верблюде ездил солнечным днем вечно дремлющий и уставший милосердный Бог. Тот самый, что однажды сотворил за шесть дней весь этот видимый и незримый мир, населяя его живыми душами птиц и пресмыкающихся гадов, а также человека по образу и подобию Своему, и благословил его, потому что увидел Бог, что это хорошо. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал. И вот теперь, дремлющий, едет неспешно на Своем белом верблюде к самому горизонту, унося надежду отыскать первозданный праведный путь.
– Господи, услышь меня! – Данила закричал изо всех сил, бросаясь вслед уходящего в бесконечность верблюда. Но чем сильнее бежал, разрывая от натуги жилы, тем дальше от него становился уходящий за горизонт Создатель, тем никчемнее казалось его стремление докричаться и догнать Бога.
– Пусть так, Господи… – Данила рухнул на остывающий предзакатный песок, а может, на раскаленный, как лава, снег…
Плачет Данила горючими, детскими слезами, какие ведал только по убиенной матери. Рыдает, не стесняясь ни слез своих, ни сокрушенного сердца. Слезы жгут глаза, застилая видение, обращая его в беспредельную соляную пустыню…
– Пусть так, Господи… и это приму…
Давно, совсем другому, чистому сердцем, негромко, почти нашептывая, мама пела ему перед сном о прощении и надежде. В тех ли словах, или в ее убаюкивающем голосе, или в выпавшей несправедливой рабской доле открывалась истина, которую не прочтешь в книгах, не отыщешь у мудрецов, не услышишь из уст праведников.
Уж ты ясно свет солнышко,
Уж ты млад государь месяц,
Вы, честные звезды предвосточные,
Зори утренние, ночи темные,
Дробный дождичек, ветра буйные,
Вы простите меня, душу грешную,
Деву горюшную, неразумную,
Ради Господа Христа Спасителя,
Ради матери, Честной Богородицы,
Ради верного святого защитника,
Самого Михаила архангела…
Данила с трудом поднимается. Он все потерял и потерян сам. Идет без цели, в никуда. В последнее одиночество…
Теперь уже смотрит вокруг – в мире кроме сумерек ничего не осталось, только вниз, в ярую соль под босыми ногами, следя, как, просачиваясь и перетекая между пальцами, намокают в его крови острые кристаллы…
Встану я на четыре сторонушки,
Поклонюсь вам, люди добрые,
Миру светлому, земле праведной,
Животворной воде, огню красному,
Ветру вольному, небу горнему.
Вы простите меня, душу грешную,
Неразумную, одинокую,
Чудес ради Николы Угодника,
Громов-молний пророка Илии
да Егория, святого заступника…
В надвигающейся на мир тьме Данила с тревогой вспомнил убиенного волками отрока Пахомку из строгановского Орла-городка, которого обещал уберечь и не уберег.
«Как же ему с перебитою шейкою в Царствие Небесное дорогу сыскать… одному, без
