Избранное - Петер Вереш

— Отойдите, отец, дайте-ка я.

Но Янко теперь нет — угнали его на войну.

Износился Янош и постарел, беготня и работа взапуски ему уже невмоготу. Только широкие крепкие кости да грубые, узловатые мышцы, выпирающие под высохшей, смуглой кожей, вот и все, что осталось от былой силы.

И Янош Данко, как все стареющие крестьяне, когда чувствуют, что уже не могут работать повсюду, как прежде, и не в силах тягаться с молодыми, старался восполнить недостаток сил размеренностью движений, кропотливостью и прилежанием. Хоть и мудра поговорка «не силой бери, а умением», человек только тогда начинает по-настоящему постигать ее мудрость и ей следовать, когда уж немного остается у него сил, и эта мудрость оказывается для него бесполезной, — хозяину подавай только силу, а разум он и свой к ней приложит.

Чувствовал Данко еще, что и его желудок, луженый батрацкий желудок, тоже начинает сдавать. Желудок, который когда-то перемалывал все, что в него попадало — будь то кукурузная каша, ячменные галушки, прогорклое сало с кожей, полусырая баранина или бычья требуха, гнилой арбуз, недозревшее яблоко или недоваренный молодой кукурузный початок — этот желудок теперь то и дело давал о себе знать. Часто вдруг поднималась боль, начинались колики, а в чем дело, Данко никак не мог установить. Летом, если не было перцовой водки, он врачевал себя репчатым луком. Иногда помогало, иногда нет, но так или иначе хворь отнимала силы — во время приступа он с трудом волочил ноги, руки у него тряслись, и не то что мешок с пшеницей, а даже жердь или сноп соломы становились для него непомерно тяжелыми. А о тачке с землей нечего было и думать — он то и дело присаживался отдохнуть.

«А здесь все полегче будет, — продолжал размышлять Данко над предложением приказчика, — за плугом ли ходить, быков ли погонять, глядишь, и на телегу подсесть можно. Есть ведь люди и послабее меня, а полную плату у барина получают, выходит, справляются. Ведь вовсе не обязательно мешки таскать, можно и при быках находиться». В субботу вечером, вернувшись домой, он сказал своей жене Шари:

— Иду к Чатари в батраки…

Шари, которая имела обыкновение перечить мужу всегда и во всем, не изменила себе и на этот раз.

— Иди, да только без меня. На черта мне сдался твой Чатари вместе с его быками и грязными бараками? По четыре семьи в одной дыре живут…

Данко обвел взглядом стены затхлой, покосившейвя лачуги, которую они снимали за пять центнеров пшеницы в год, и сказал:

— Может, тебе жаль расстаться с этими хоромами? Такие и у Чатари найдутся!..

* * *

Больше об этом Данко речи не заводил. До поры до времени. Пусть все идет своим чередом, там видно будет. Для начала он пошел на месяц, поглядеть, что из этого получится.

А за этот месяц, что Янош работал в имении, тяжкая забота о том, чем бы наполнить котомку мужа-поденщика, уходившего из дома на неделю, свалилась с плеч Шари — ведь батракам-месячникам кое-что перепадает. Потолковав с соседками и со знакомыми, Шари смирилась с мыслью о переезде и перебралась на хутор даже охотно, с надеждой в душе. Ведь в селе бедняку все выдают по карточкам, даже хлеб, если он не заработал себе достаточно до нового урожая. Старший сын Янко уже в солдатах, других двоих в левенте гонят, так что и в самом деле лучше на хутор переселиться, там за работу по договору платят, глядишь, и ребятишки тоже заработают малую толику, а барин хоть и рядом, зато власти подальше, нынче, когда идет война, бедному человеку от властей покоя нет. И в душе Шари еще раз затеплилась давнишняя, столько раз уже терпевшая крах надежда, — а вдруг и в самом деле удастся на старости лет скопить кое-что и обзавестись собственным углом.

2

Здесь, на хуторе Чатари, и застало Данко освобождение. Господа бежали, бежал управляющий, уехал учитель с семейством, военнопленные поляки разбрелись кто куда, и на хуторе из начальства, если не считать Андраша Тёрёка, приказчика, ключника господина Пигницкого и главного механика господина Сладека, не осталось никого.

Зиму зимовали так же, как и на других хуторах. Урожай сорок четвертого года был обильным, его хватило на прокорм той малочисленной скотинки, которую не успели забрать бежавшие без оглядки баре и фашистские войска. Крупный рогатый скот угнали на запад, овец тоже, лучших коней и волов постигла такая же участь. Свиней покололи, побросали на грузовики и увезли. На хуторе остались лишь хромые, больные и загнанные животные да те, которых позднее, уже после прихода русских, пригнали назад вернувшиеся домой с запада батраки.

В эту зиму, как и прежде, ключник с приказчиком выдавали корм для скотины и отвешивали харчи людям с той, правда, разницей, что нынче они стали куда щедрее. Батраки, жившие на хуторе, редко заглядывали в село — оно было далеко, — но всякий раз возвращались оттуда с одними и теми же вестями: жить начнем по-новому, миру бар и господ конец. В селе уже существовал Национальный комитет, была создана ячейка коммунистической партии, но здесь, на хуторе, не находилось никого, кто взялся бы за перестройку старых порядков. Единственным человеком, который мог бы что-нибудь предпринять, был, пожалуй, Пигницкий, ведь он в свое время даже газету выписывал. Беда только, что газета была нилашистской, и теперь господин Пигницкий дрожал, как бы чего не вышло. Правда, позднее, после Сталинградской битвы, он постарался искупить свою ошибку тем, что стал слушать английское радио и распространять «панические» слухи, которые, собственно, вовсе и не были паническими, так их называли только господа, но, как бы там ни было, он считал более для себя благоразумным до поры до времени оставаться в тени.

А пока хуторяне всем миром старались поддерживать поместье в полном порядке, на тот случай, если вернется вдруг господин Чатари, чтобы упрекнуть их было не в чем. Да и вообще, как дело ни повернись, неплохо, если хозяйство в порядке окажется. Перейдет поместье государству, — о коммунистах говорили, будто у них все государственное, — и тут только спасибо скажут: хозяйство в целости, батраки на месте, найдись только новый хозяин, и все пойдет своим чередом.

О том, чтобы делить землю, говорили пока редко, обстановка еще не совсем прояснилась, да и много появилось других забот. Представители сельской власти если и наезжали изредка на хутор, то только за скотиной или зерном. Брали больше господское, крестьянского старались не трогать — таков был принцип нового Национального комитета.

* * *

Остался, стало