Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, Янош Данко с домочадцами остался на хуторе и ждал, что будет. Однако он настолько привык трудиться изо дня в день, что сидеть сложа руки просто не мог. Рано утром, пока еще домашние не поднялись и не начались обычные утренние сборы и хлопоты, сопровождаемые сердитыми окриками матери и ревом детишек, Янош вставал и шел к тем немногим захудалым волам, которые остались в хозяйском стойле, кормил, поил, ухаживал за ними вместе с другими, такими же пожилыми, как и он, батраками.
В бараке, как водится, взрослому работнику негде притулиться. Это жилье и строилось с таким расчетом, чтобы батрак тут не засиживался — его место в хлеву. Да и человек в годах и не в состоянии долго выдержать шума, крика, визга и перебранки, которые стоят там от зари до зари.
В хлеву спокойнее; волы, сталкиваясь рогами, тихо позвякивают цепью, трутся мордами о ясли, почесывают бока о стойки, облизывают друг другу шеи, тянутся к сену, а ложась, вздыхают так тяжко, что дрожит спертый воздух хлева.
Батраки, усевшись на ящики, на бревнышки, кто где придется, посапывали трубками, молчали или негромко беседовали. Кроме войны, о которой, впрочем, знали мало, и интерес к которой ограничивался тем, кто вернулся домой и кто нет, говорили о своем, привычном, батрацком: как волы, каков хозяин, как собаки, что за вилы, что за кнут у того, у другого. Когда не орет приказчик, не понукает старший батрак и не нужно больше бояться ни управляющего, ни господина Чатари, нет лучше места для батрака, чем в хлеву, у вола под боком.
А перед господами нынче и в самом деле дрожать нечего, не кричат они больше на батраков. О самом Чатари с семейством ни слуху ни духу; а приказчик и сам опасается, как бы не припомнили ему батраки его ругани, затрещин и палки.
На его счастье, они как будто об этом позабыли. Столько всяких невзгод пришлось им пережить за последнее время, что грехи приказчика потонули в бездне тех обид и оскорблений, которые обрушивают на голову бедняка подневольная жизнь и батрацкая доля. И приказчик теперь всячески остерегается напоминать об этих забытых грехах. Он стал так обходителен и вежлив, словно таким его мать родила, хотя раньше по всем окрестным хуторам ходила молва, что первое слово, которое он произнес, появившись на свет, было ругательством.
Этой обоюдной кротости способствовало, конечно, и то обстоятельство, что батраки еще хорошенько не представляли себе, как повернется дело, что сулит им будущее. По инстинктивной осторожности, которая на протяжении веков была свойственна крестьянам-беднякам, не знавшим, на что они могут рассчитывать в будущем, они сбилась в кучу, как осиротевшие поросята, и ждали, куда подует ветер. Правда, ни барина, ни хозяина, ни прочих господ, ни их законов, теперь уже не было, но батраки знали, что так долго продолжаться не может, а потому лучше пока выждать. В повелителях испокон веку недостатка не было, это-то батрак знал твердо.
К тому же из села доходили сюда самые разнообразные слухи. Хотя фронт и отодвинулся, но самолеты еще летали взад и вперед, и изредка оттуда, с запада, доносился далекий гул. Одни говорили, что рвут лед на Тисе, другие шептались о том, что это возвращаются назад немцы и уже снова подошли к Дунаю, потому что Гитлер якобы пустил в ход «чудодейственное оружие».
Но вот однажды, в конце марта, когда батраки уже начали беспокоиться о том, что вот, мол, и земля сохнет, пора бы за плуг с сеялкой браться, а ключник с приказчиком по сей день сидят и в ус себе не дуют, на хутор прилетела новая весть — делят землю. Новое правительство в Дебрецене издало декрет о земле, декрет этот уже обнародован, ожидается прибытие уполномоченных, которые объяснят людям, как нужно делить землю.
В сельский комитет по разделу земли хуторяне послали, разумеется, все тех же Андраша Тёрёка и Пигницкого. И хотя требовался от хутора всего один делегат, выбрали обоих: пусть делегатствуют по очереди. Если батраки бывали недовольны одним, то вместо него посылали другого. В таких случаях тот, кто оставался дома, сразу же становился умным до чрезвычайности и принимался рассуждать о том, что это, мол, не так, то не этак, надо бы вот как. А в комитете оба праздновали труса и слова не отваживались молвить в интересах батраков. Один, бывший приказчик, молчал потому, что боялся, как бы кому-нибудь не пришло в голову вспомнить о его палке и здоровенной глотке, а другой, бывший ключник, не осмеливался раскрыть рот из-за своей нилашистской газеты, а еще потому, что трусил, как бы многие жнецы-издольщики не припомнили ему тухлое сало, прелую муку и крупу с мышиным пометом, которые он им, бывало, отвешивал в прежние времена.
Вот почему вышло так, что наделы батраков пришлось перекраивать по нескольку раз, и из-за этого они запоздали с весенним севом, а потом началась засуха и поздно посеянные семена не взошли. Вот почему получилось, что из того немногого, что сняли с озимого клина, который был еще общим, сельчане не выделили хуторянам-батракам почти ничего. Вот почему вышло так, что сельские землемеры намерили участки своим односельчанам почта до самого хутора, поделили между собой клин под кормовыми и луг под люцерной, а один проныра, Шули Киш Варга, умудрился даже оттяпать себе двенадцать хольдов превосходной земли возле хутора Сильваш.
Вот как вышло, что Данко — хотя в законе черным по белому было написано, что наделы батракам должны быть выделены вблизи тех хуторов, где они проживали, — получил участок на дальнем поле, так далеко, что и глазом не достанешь. Позади него были наделы зажиточных сельчан, которые купили эти участки еще при распродаже поместья Чатари-старшего. Соседом Данко оказался Имре Секереш, владелец шестидесяти хольдов земли, у которого Данко когда-то работал поденщиком и который ни в грош не ставил бедняка-работника.
Оказалось, что Янош Данко напрасно ухаживал всю зиму за оставшимися на хуторе волами: когда их начали делить, ему не досталось ни одного. Часть забрали сельчане, часть пришлось отдать вернувшемуся
