Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда пришла ненастная осень с холодными дождями, туманами, инеем и заморозками по утрам, Янош Данко каждый день вставал спозаранку, клал на плечо лопату и, забрав с собой двоих-троих старших детей, отправлялся в поле перекапывать попорченную грызунами землю.
Дети хныкали и жаловались, Шари бранилась: «Ну кто работает на поле в такую пору? Вот придет весна, вспашем, как все люди. Да и стыдно перед соседями за нищету, где это слыхано, чтобы лопатой поле пахать?»
Но Данко был непоколебим. Он, как всегда, говорил мало, на Шари не обращал внимания, а детьми командовал взглядом. Он умел так взглянуть из-под уже подернутых сединой, но еще густых и черных бровей, что не только дети, но и собачонка Фюрге опускала глаза.
Самому же Данко эта работа была просто необходима. Прошлой зимой он еще кое-как находил себе занятие, возясь с господскими волами, но нынче их уже поделили, а с телкой Рожи, пока еще в телегу ее запрягать рано, дела немного, весь день не займешь.
Копать поле вручную — работа тяжелая, а главное, неблагодарная. Зимний день короток, и как ни налегал Данко на лопату, хорошо, если поднимал к вечеру три-четыре сотки, а дети и того меньше, не более двух каждый. Мало, конечно, и все-таки десяток за день. Так что, если не будет сильных дождей и земля не промерзнет слишком глубоко, за две недели они обработают целый хольд, а это уже кое-что. Земли под паром у Данко всего два хольда с небольшим, и, если не хватит морозом, за зиму они перекопают ее всю.
А для земли это хорошо. Лет через десять помянет она добром хозяина, который однажды вот этак, осенью и зимой, вскопал ее лопатой.
Грызунам тоже приходит конец. Заступ выворачивает их вместе с норками, и собаке Фюрге уже не нужно рыться в земле, достаточно повнимательнее следить за лопатой, подымающей на поверхность целые мышиные выводки.
Работая на своем поле ежедневно, Данко рано или поздно должен был повстречаться со своим соседом Имре Секерешем. Свиноматки Секереша (а у него их осталось все же две) за лето повадились пастись на заросшей сорняком, тогда еще ничейной земле, и за ними приходилось присматривать. Летом они лакомились здесь сочной травой, а осенью — клубнями. Вот и случалось порой, что в тот час, когда Данко с привычным усердием и терпением молча орудовал заступом, мимо него нет-нет да и пройдет хозяин Секереш с кнутом в руке, погоняя своих свиней.
Всякий раз, когда Секереш встречается с Данко, у каждого из них возникает мучительный вопрос — кому первому здороваться? Янош Данко копает собственную землю, Имре Секереш на собственной земле пасет своих свиней — кто должен заговорить первым? Не заговорить вовсе тут, посреди поля, когда они меж собой не в ссоре, нельзя. Но кому начать и как?
Янош Данко когда-то работал у Секереша жнецом-поденщиком, а поэтому, пожалуй, ему первому следовало бы приветствовать соседа. Так-то так, но Секереш человек спесивый, что он решит тогда? Что нищий как был нищим, так нищим навек и останется?
А Имре Секереш думал обратное: Данко был когда-то его работником. Сейчас он идет в гору, а если это так или, по крайней мере, считается, что так, то что же этот батрак возомнит о своей особе, если он, Секереш, поздоровается с ним первый? Еще подумает, чего доброго, что он перед ним заискивает.
Все это, конечно, не было предметом долгого размышления, а скорее мгновенным уколом самолюбия, потому что в следующую минуту у обоих одерживала верх крестьянская мораль: если два соседа встречаются на меже, надобно здороваться. И оба в один голос произносили:
— Бог помочь, добрый день!
Секереш, как человек, который чувствует свое превосходство, находясь в своих владениях, тотчас добавляет:
— Ну, как работа? Идет?
— Идет помаленьку, — отвечает Данко.
— Что же, дело доброе. Такого еще эта землица не знала с тех пор, как небо над собой видит.
— Вот и я так полагаю… — Данко едва удержался, чтобы не прибавить «хозяин», но вовремя прикусил язык. Гм, пожалуй, надо бы сказать «сосед», но и это как-то не вышло, и в конце концов он вовсе воздержался от обращения… — Эту землю только так и можно в порядок привести. Мышей тут такая пропасть, все насквозь избуравили, окаянные…
Ни за что на свете он не признался бы, что у него нет денег на вспашку. Не бедности своей стыдился Данко, нет, ведь за свои пятьдесят лет он привык к ней, и, если б пришлось к слову, любому другому человеку Данко сказал бы, что вынужден перекапывать поле лопатой только потому, что у него нечем заплатить за тягло, кому угодно сказал бы, но только не Секерешу и ему подобным. Чтобы они посмеялись над ним? Нет, не бывать этому!
Секереш между тем прекрасно все понимал и думал: «Погоди, Данко, сломаешь ты себе хребет!»
* * *
Зима выдалась мягкая, и работа у Данко подвигалась успешно. На заморозки он не обращал внимания и, пока лопата брала землю, выходил в поле каждый день. Дома с харчами стало туго: свинью не закололи, а сало в счет пайка на хуторе, как прошлой зимой, уже не выдавали. Такое положение не было новинкой ни для Данко, ни для его домочадцев. Но если раньше они голодали по милости господ, то ныне затягивали потуже пояса уже ради своих собственных интересов. А это куда легче. По вечерам Данко, возвращаясь домой, соскребал с ветхих сапог налипшую грязь и тяжело плюхался не на лежанку или в кресло с подлокотниками, а на низенькую скамеечку с полотняным сиденьем, потому что только так можно по-настоящему дать отдых ногам, налитым свинцовой усталостью.
И все-таки, несмотря ни на что, перед Данко открывался новый мир; он не мог еще охватить его взглядом, но в глубине души все же чувствовал — он есть, он существует. Разговорчивее Данко не стал, но часто ловил себя на том, да и дети это замечали, что он, суровый отец, за долгие годы не спевший ни одной песни, в лучшем случае отпускавший какую-нибудь грубоватую прибаутку, которая, может, и веселила других, но его самого никогда, теперь, во время работы, вдруг что-то тихонько насвистывал. То были старые, давным-давно
