Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, сказать, чтобы для семейства Данко настала счастливая пора, никак было нельзя; одни беды лишь сменялись другими, новыми. Тому, кто никогда не имел собственного хозяйства, не арендовал за свою жизнь хотя бы два-три хольда пашни, вряд ли помогут трудолюбие и усердие, он всему учится только на собственном горьком опыте и убеждается в том, что, как гласит народная пословица, «не влезть коту на дубок, если туп коготок». Слышал эту пословицу Данко, и не раз, но по великой своей бедности никогда даже думать не смел о том, чтобы самому стать хозяином. А теперь попробовал и убедился, что хотя и хороша эта привольная жизнь, — сам себе хуторянин, — но если нет у тебя ни дома, ни денег, ни телеги, ни коня, ни плуга, ни бороны, да к тому же ни хлеба, ни сала, то ой-ой как она, эта жизнь, тяжеленька!
* * *
Время шло, минул сорок шестой год, но невзгод не убавлялось. Урожай сняли тощий, и виной тому была как скверная вспашка и поздний сев, так и засушливое лето. К счастью, земля, перекопанная вручную, сторицей возместила хозяину затраченный на нее тяжелый труд и уродила столько кукурузы и картофеля, что хватило на всю зиму, тем более что пшеницы вышло совсем мало. Брюквы для Рожи тоже достало с избытком. Но ничего другого опять-таки не было, а главное — денег. Правда, пенгё доскакался наконец до смерти и уступил свое место форинту, но форинт тоже даром в руки не давался, его надо было либо заработать, либо продать что-нибудь из живности. Данко с семейством охотно продали бы свой труд, но, увы! Спроса на рабочие руки не было, а больше продавать было нечего. Доля от выращенных гусей, на которых возлагалось столько надежд, досталась лисе, поскольку вдова Чонтош, как и следовало ожидать, не захотела примириться с убытком и изрекла: «Сами недосмотрели, сами теперь и расплачивайтесь!» Утят потаскал хорек, кур унес ястреб, так что осенью им опять не было что продать.
Зерно трогать нельзя, иначе на тот год не с чего будет даже начать. Дети разуты, раздеты, нет у них ни одежды, ни обуви, в село даже стесняются пойти. А сходить бы надо — сколько раз уже их звали в ячейку союза крестьянской молодежи, — только как пойдешь, когда одежонка — заплата на заплате, стыдно среди других, прилично одетых, ребят в таком виде появиться. Две дочери уже на выданье, троих сыновей хоть завтра жени, — словом, не сладко приходилось бедной Шари, все на нее валится, ведь отцу жаловаться дети не смоют. Отец, правда, их не обидит, словом не попрекнет, но, если ему докучают жалобами, когда и без них тошно, он так умеет взглянуть, что лучше, кажется, поколотил бы.
С постройкой дома тоже вышло не совсем так, как хотелось. Правда, с саманом все обошлось благополучно, глины замесили, сколько надо, но на черепицу, двери и окна не хватало пороху. Поприжал Данко Андраш Тёрёк и со строительным лесом. При разборке барака Данко получил такие трухлявые, изъеденные червоточиной бревна, что в них даже гвоздь не держался, приходилось их вязать проволокой и укреплять клиньями. Вместо черепицы на крышу Данко выделили полусгнивший камыш, да и того оказалось мало, пришлось рубить самому на болоте. Оконная рама ему тоже досталась дрянная, из старой конюшни, покосившаяся и полусгнившая. Что касается двери, то ее пришлось мастерить самому из неоструганных досок в один ряд, вышло вроде тех, что ставят в хлеву.
Домишко получился тесный, слишком уж мало дали леса. Когда осенние холода загнали семейство Данко под крышу, уместились они с большим трудом. Не то что улечься, а и присесть всем вместе было негде.
Сам Данко до поздней осени ночевал под открытым небом, в сухую погоду спал прямо на земле, а в дождливую забирался в телегу либо в стог соломы. Такой ночлег не в диковинку ни для бедняков-хуторян, ни для батраков, они издавна к этому привыкли. Да и хорошо спать под открытым небом, слышать каждый ночной шорох, просыпаться с жаворонком на заре, но для этого нужно иметь добрый кожух, а у Данко не было ничего, кроме ветхой солдатской шинелишки, брошенной удиравшими солдатами. Она была слишком коротка, из-под нее постоянно вылезали босые ноги, которые покусывали то комары, то предутренний морозец.
А жизнь вокруг Данко меж тем менялась и налаживалась. Господин Чатари привел в порядок оставленные ему сто хольдов, и по утрам в той части хутора, что находилась в его владении, опять, как в былые годы, пощелкивал бич над спинами добрых белых волов. Андраш Тёрёк своих волов продал, купил пару лошадей, на них ведь куда быстрей ездить в дальнее село. Пигницкий стал председателем вновь созданного потребительского кооператива. Кому же, как не ему, бывшему ключнику, быть во главе такого дела, он и в хозяйстве больше всех смыслит, и все-то ему известно — и что было, и что есть, и что будет. Правда, до поры до времени, покуда коммунисты не разобрались, что за человек этот бывший ключник господин Пигницкий.
Кое-кто из батраков обзавелся собственным тяглом, но большинство по-прежнему было в таком же положении, как Данко с Габором Шаму, — запрягали в плуг и телегу коров либо телок. А из этого, как известно, ничего хорошего не получается, у загнанных коров пропадало молоко, измученные телки не желали телиться, а если и телились, то телята рождались величиной с котенка и обычно не выживали.
В доме у Данко тоже много было раздоров из-за маленькой Рожи. Раздоры эти, правда, носили односторонний характер — бунтовала, собственно говоря, одна Шари. Но хотя Данко, как всегда, помалкивал, шуму все равно хоть отбавляй. Телке уже два года, была она и под быком, наверное, будет у нее теленок, и Шари во что бы то ни стало хочет, чтоб из Рожи вышла дойная корова. Скоро уже тридцать лет, как она замужем, а ни разу не довелось ей на своем веку иметь собственной коровы, ни разу не пришлось доить ее в свой собственный подойник, а это, должно быть, так приятно.
Так-то оно так, но и пахать,
