Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

— Ты служил не честно, а верно.

— Да, и верно.

— Ты был службистом. А нужно быть человеком… Я рада, что Мирослава тебе чужая.

— Я не могу поверить…

Соломея откинула голову к стене.

— Прошу тебя. Если можешь — поддержи ее в трудную минуту. Только не говори ничего. Ей будет стыдно и горько. Она откажется от тебя…

— Извини, Соломея… столько лет ты молчала… А теперь — такая неожиданность…

— Ты всегда был трусом, Борис. Ты хорошо знаешь, что это правда.

Долгим холодным взглядом смерила его. Борис Николаевич усиленно вытирал платочком лоб, поправлял очки, озирался смущенно, словно искал какого-то убежища своему отчаянию.

Он был ошеломлен.

— Иди, Борис… Прощай…

Он сидел. Не мог сдвинуться с места.

Соломея отвернулась к стене. В уголках глаз блеснули слезинки. И застыли…

…Борис Николаевич с трудом переставлял ноги. Как тяжелобольной. Пока шел к своему кабинету, несколько человек останавливали его, о чем-то говорили. Он смотрел им в глаза и, пожалуй больше по привычке, кривил губы в улыбке. Из директорского кабинета навстречу вышел Соцкий.

— Как быть с юбилеем? Мы пригласили на торжественное заседание ученого совета представителей министерства. Думаю, именно вам удобнее всего огласить приветствие от имени нашего института, ведь вы дольше всех работали с Макаром Алексеевичем.

— Юбилей… Чей юбилей? — наконец уловил он смысл слов.

— Как это чей? Макара Доли… — растерялся Соцкий и пристально посмотрел на изможденное, почти черное лицо Бориса Николаевича.

— Разве… он согласился?

— Нет, не согласился, — заспешил Соцкий. — Я думаю, нам его согласия и не требуется. Это дело скорее общественное, чем личное. Учтите, дело идет о подведении итогов работы всего нашего института. Четверть столетия — это, знаете, дата!

— Возможно, вы правы. Но я не могу выступить с речью… Лучше бы вам, как его наследнику. Это солидно будет и красиво.

— М-м… видите ли, я еще не утвержден министерством в должности директора. И выпячивать сейчас — это, мне кажется, будет лишним…

Медунка, будто проснулся, быстро вскинул глаза на Соцкого, перехватил взглядом его сладостно-напряженную улыбку. Неизвестно почему спросил:

— Скажите, вы искренне уверены, что работы Мирославы Ольшанской таковы, как вы об этом написали?

Олег Евгеньевич удивленно поднял широкие дуги реденьких бровей.

— Ну, во-первых, писал все это не я, а Геннадий Александрович Дивочка. Я же лично считаю, что он, возможно, отчасти и перегнул. Бывает! Но это ей только на пользу, а другим — в науку. — Соцкий ссутулился, нагнулся к Борису Николаевичу, доверительно заглянул ему в глаза и, понизив голос, продолжал: — Кроме того, учтите, в этой ситуации, когда Доля ушел, нужно показать, что у нас имеются здоровые силы, способные правильно оценивать людей, даже руководящих, которых, кстати, вытащили на поверхность чисто случайно.

Борис Николаевич словно замер. Потом решительно направился в свой кабинет. Упал в кресло, обхватил голову руками. Перед глазами все еще стояло лицо Соцкого. Рот его начал растягиваться, зашевелились мясистые губы, из-под них скалились желтоватые, прокуренные зубы. Не лицо, а маска. И она качалась перед глазами не одна. Вот еще одна выплыла откуда-то — и пристально глядит на него из стекла книжного шкафа. Это уже несколько иная — лобастая, с отвислыми щеками. И еще стекла очков.

Борис Николаевич провел рукой по глазам — и маска повторила это движение. Он расстегнул воротник сорочки — ему стало страшно. Маска сделала то же. Что это? Он начал присматриваться ближе, и она придвинула к нему свое мертвенное обличье. Да ведь… это он, Медунка!..

— Вот почему я считаю, Борис Николаевич, что вам будет удобнее всего выступить с юбилейным приветствием…

Медунка изумленно поднял глаза. Исполняющий обязанности директора стоял перед ним и выжидательно щурился. А он, Медунка, сидел, сложив руки на груди, и не шевелился.

Олег Евгеньевич сочувственно наклонился:

— Вам, я вижу, нехорошо сейчас. Ступайте-ка лучше домой. Поговорим в другой раз. О юбилее не беспокойтесь — я все возьму на себя.

Соцкий на цыпочках вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и в коридоре сказал кому-то:

— Борис Николаевич заболел. Возьмите мою машину и отвезите его домой.

Борис Николаевич крепко стиснул виски ладонями. Кто он, этот спокойный, уравновешенный Соцкий? Он никогда публично ни с кем не ссорился, зато всегда тихо, за кулисами, воевал со всеми — с Долей, с Кучеренко, с Озерным, даже с Мирославой. Внешне все выглядело пристойно, вот разве только последнее его выступление частично подняло завесу, которою он прикрывался. Но тут он ничего не боялся — Мирослава не Доля, не Озерный и не Кучеренко… У нее нет их авторитета и возможностей. Она молча стерпит обиду, а кое у кого в глазах Соцкий станет борцом за подлинные принципы науки. Конечно, дешевый прием для достижения дешевой славы. Но Соцкий ловко шел к директорскому креслу, ничего не скажешь. А он, Борис Медунка? Разве он лучше Соцкого? Разве не пользовался его методами? Даже против Мирославы, потому что это безопасно и как раз уместно проявить свою бдительность и заботу… Соцкий и Медунка! Ха-ха-ха!

Что-то жгло в груди. Мирослава?! Нет, он в это не верил. И вряд ли вообще способен поверить. Больше тридцати лет молчать? Да нет, это неимоверно. Соломея перед смертью что-то напутала… В ее состоянии… Хотя… если вспомнить хорошенько… вполне возможно!

Перед ним кто-то стоял. Мирослава! Он быстро поднялся.

— Присядьте. Что у вас? Я знаю, Соломея Афанасьевна…

— Я прошу вас подписать заявление, Борис Николаевич… — Она была подавлена, бледна, но спокойна.

— Какое заявление, Слава? — он выговорил внезапно «Слава» и ужаснулся. Как это получилось? Само собой, этак он мог бы сказать и «дочка»! Что было бы, если б Мирослава ответила ему: «Папа, это я. Здравствуй».

Смотрел на Мирославу. Придирчиво вглядывался в черты лица. Что узнает своего в этом лице?