Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Хитрый Парень стоит там, просто уставившись на дерево и улыбаясь. Дерево выглядит еще величественнее, чем прежде. По тому, как он задрал голову к дереву и разглядывал его, видно, что он зачарован этим внезапным подарком небес. И улыбка его полна благодарности. Узники переглядываются и понимают – он не имеет права присваивать манго. Нужно атаковать. Несколько человек встают, сбившись в стайку. Но только один из них, шут всей группы, подходит, чтобы проучить парня, разобраться с ним по-бандитски. Шут похож на хулиганистого школьника с дьявольской ухмылкой. Не говоря ни слова, он жестом указывает Хитрому Парню: «Отдай манго». Хитрый Парень крайне напуган, он кивает и собирается бросить фрукт Шуту.
Но прямо в этот момент рядом с ними появляется Великан. Он пристально смотрит на Шута, а затем берет Хитрого Парня за руки, мягко удерживая его пальцы вокруг манго. Он говорит, что плод принадлежит Хитрому. Шут и остальные замирают в полном молчании, уставившись на Великана: они поражены его невероятной добротой. Как только Хитрый Парень осознает, что он в безопасности под защитой мощных мускулов Великана, страх, охвативший его пару секунд назад, отступает, и он улыбается. Он крепко сжимает фрукт пальцами и быстро уходит.
Той ночью /
Корова /
Усатый /
Отец Младенца /
Шлюха Майсам /
Хитрый Парень /
Шут /
И Кроткий Великан укладываются спать /
Как и всегда, из ночи в ночь /
С голодным желудком /
Ложатся в свои пропитанные потом постели /
Крабы… /
Муравьи… /
Летучие мыши… /
Птицы… /
И охранники… /
Они все бодрствуют /
А ветерок шелестит листьями великолепного мангового дерева /
Снаружи доносится шепот волн /
Шум океана /
Его рокот проникает сквозь джунгли.
* * *
В западной части Тюрьмы Фокс усердно трудятся рабочие. Они составили друг на друга десятки больших белых контейнеров, построив многоуровневый комплекс, полный коридоров. Джунгли исчезли из виду, зато установлены дополнительные ограждения. Что за сооружение они возвели? Готовые дома для военных? Возможно.
По тюрьме распространяется слух, что юристов выслали обратно из главного аэропорта туда, откуда они прилетели.
За эти дни первая группа беженцев расселяется по постоянным местам /
На островное поселение /
Через несколько недель заселяется вторая группа /
Затем третья группа /
А потом четвертая /
И, наконец, все группы размещены /
Птица Чаука, сидя на вершине самой высокой кокосовой пальмы, издает протяжные крики, похожие на плач /
Чаука поет /
Как истолковать ее тревожные трели? /
Закаты всегда полны меланхолии.
10. Пение Сверчков, Жестокие Обряды / Мифическая Топография Тюрьмы Манус
Человек обречен на страдания /
Он рождается в них и в них умирает /
Его разум мучает даже осознание /
Всех мук, о которых он стенает /
Он познал скорби и терзания /
Он проливал слезы и бился в рыданиях /
Человек несет бремя глубокого осознания /
Что вся его жизнь состоит из страдания.
Тот вечер. Тот жуткий вечер, когда зубная боль довела меня до судорог. Боль так нестерпима, что я бьюсь головой о металлическую перегородку, за которой находятся душевые.
И тут я слышу слабый стон. Этот звук, полный страдания и страха, заставляет меня замереть. Этот стон пропитан болью. Так стонет человек, корчащийся от боли в конвульсиях. От этого леденящего душу звука волосы встают дыбом.
Это звук глубочайших страданий /
Так звучат одиночество и отчаяние /
В вечернем мраке – котле кошмаров /
Стон разносится над океаном /
Он проплывает сквозь ограды и заборы /
В джунглях сливаясь с нестройным хором /
Как ядовитая стрела, пронзает душу /
Не оставляя эха, затухает снаружи /
Тяжкий стон, полный безнадеги и мучений /
Каплей боли растворяется во вселенной.
Тюрьма погрузилась в тяжелую тишину; все будто уснуло полуобморочным сном. Слышно лишь стрекотание сверчков. Оно делает тишину еще более опустошающей и звенящей. И в этой невыносимой тишине болезненные стоны звучат как разрывы снарядов.
Боже, как ужасна тюрьма. Угнетающее, жестокое место. Она безжалостна.
Стоны поражают меня, как раскаты грома. Отзвуки чьей-то боли пугают, словно яростный грохот и молнии весенней грозы. Звук чужих страданий пронизывает, будто удары тока, – это даже мощнее грома и молний. Кокосовые пальмы, подставившие свои волосы-листья ветерку, дрожат так, будто тоже напуганы.
У одного из баков, прислонившись спиной, сидит папу, его кепка лежит у него на коленях, он вертит во рту палочку[91]. Думаю, он на пике кайфа от бетельного ореха: его разум свободен, и он закрывает глаза, не заботясь ни о чем, что творится вокруг. Его состояние подобно смеси дремоты, бодрствования и наркотического опьянения. Для папу это особый момент. Он не обращает внимания на раздающиеся стоны. Он телом и разумом отдался опьянению.
А стоны продолжаются, будто с удвоенной силой ввинчиваясь в самый центр мрачного неба и вызывая у меня новые приступы дрожи. Каждый болезненный стон по-особому подчеркивает зловещее величие джунглей и океана и жуткий дух тюрьмы.
Моя зубная боль начинает утихать. Возможно, при столкновении двух форм страдания, из двух отдельных источников, одной приходится уступить той, что ее превосходит. Наверное, нечто подобное со мной и произошло. Мою боль вызвали нервы, переплетающиеся глубоко в основании десны. И мое страдание накладывается на страдание другого человека всего в нескольких метрах отсюда – стоны слышатся из-за забора – это звук отчаяния – он исходит из места, где царит полная безысходность – и моя зубная боль вынуждена отступить. Возможно, мы разделяем одно чувство страдания; это одна и та же субстанция: страдание, охватившее стонущего, и страдание в глубинах моей души.
Однако папу остается безразличен к чужим мучениям. Он вертит во рту маленькую палочку и высоко парит где-то в своем мире. К стону присоединяются рыдания; соответствующим настроением наполняется пейзаж вокруг. В тюрьме в таком случае остается лишь два варианта: либо положиться на равнодушного папу и больше не думать об этом, либо следовать за
