Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти горы стали свидетелями кромешного ужаса /
А древние каштаны скорбели, когда жизни рушились.
Я родился в котле этой войны. Это было отвратительное рождение, провонявшее коровьим навозом. Будто все сущее объединилось, сговорившись, и наконец их коллективная воля забросила меня в этот мир. Словно стрелу, выпущенную из лука, меня отправили в чертог страданий. Чертог, состоящий из отвращения, непристойностей и боли. Война. Заброшенная деревня. Старики с длинными глиняными трубками. И грязный хлев. Вот все декорации этой сцены. Словно театр, имитирующий жизнь, с запахом свежего навоза.
Когда человека приводят в этот мир ужасный /
Велика ли разница, родится ли он в хлеву грязном /
Рядом с коровами в деревне заброшенной /
Или в подобии райского сада ухоженного /
Где все наполнено ароматом успеха и процветания /
И тем, и другим жизнь приносит страдания.
Неужели этот хлев выбрали намеренно, чтобы выделения новорожденного не пачкали более «чистые» места? Чтобы в нем осталась «грязь» ребенка, только что появившегося на свет? Ребенка, рожденного во время войны и уже пострадавшего от нее? Есть простая поговорка: «Дом всегда должен быть чист». Это и вправду нелепо. Абсурдно. Более того, это оскорбительно. Как это возможно, что уязвимый новорожденный и еще более уязвимая мать могут принести в этот мир «грязь»? Какую грязь? Разве в этом мире осталось хоть одно незапятнанное место? Все переулки, все деревни, все города… все они переполнены дерьмом. Все здания. Все сады. Все фермы. Все минареты. Все они осквернены. Так что это за чушь о необходимости приводить новорожденного в мир в хлеву для коров, среди куч навоза? Я уверен, что в момент моего первого крика коровы были так потрясены, что просто качали головами.
Это знаменательное событие, когда даже корова понимает, что вокруг нее происходит что-то особенное и на свет рождается нечто уникальное. Когда корова качает головой в разрушенном городе, разоренные войной люди истолковывают это как некий знак свыше и придают ему особый смысл.
Моя мать рассказывала мне: «Когда ты изо всех сил пытался ворваться в мир людей, когда ты наносил последние удары по стенке моего чрева своими крошечными ножками, я будто куда-то уплывала… и потеряла сознание». Я знаю, о чем вы думаете: проход был узким, а моя голова – слишком большой! Или что я был непослушным с самого рождения? Нет, нет. Так мыслят люди в привилегированном положении, у кого есть такие достижения науки, как скальпель для кесарева сечения. Моя же мать была просто изнурена от голода.
Я родился во время войны, что обрушилась на нас как гром среди ясного неба. Она травмировала даже психику новорожденного… Засела в его подсознании, словно осколки в жизненно важных органах… Отпечаток войны остался в нем… навсегда. Однако детство может быть еще более сложным и бурным периодом, чем война. Пока я рассказываю об этом, возникает ощущение послевоенного затишья, когда мир уже изменился, пускай он и не станет прежним.
Детство – это наша самая первая битва; детство – это мифическое сказание, законченный эпос. Все люди рождаются крошечными, обнаженными и уязвимыми – так начинается любой жизненный путь. Детство – это постоянное движение и изменение, но в то же время оно неразрывно связано с будущей смертью.
Я стараюсь описывать свои размышления как сторонний наблюдатель, беспристрастно глядя сверху. Это позволяет мне решительно препарировать свой опыт. Я использую текст, словно меч, глубоко вонзая его в свои переживания, как в моменты после пробуждения от кошмара о бесплодной холодной ночи. Кошмара, запечатлевшего саму жизнь.
Мои самые ранние детские воспоминания – это налеты военных самолетов, безжалостно вспарывающих небо над деревней, укрытой в лесах из каштановых дубов; это страх, пробирающий до костей. Бог свидетель – когда завывали сирены, когда гремели самолеты, когда ревели танки, за этим самоотверженно наблюдали именно женщины. Много раз я представлял себе мертвых людей, лежащих на развалинах домов, стертых стотонными бомбами, сброшенными прямо на крыши жилищ, где эти люди родились и выросли. Обломки, дым, пыль, смог, ударные волны, жар, разноцветные искры… масштаб всего этого… это проникает в самые глубинные слои разума. Однако такая смерть считалась самой безболезненной и милосердной. Даже мне кажется, что это самый мирный способ умереть, ведь ты просто исчезаешь в одно мгновение.
Вполне возможно, что боль и травмы войны я впитал через мать. Женщины воспринимали войну как стихию – своего рода потоп или тайфун. Как борьбу за выживание – и они выживали на протяжении всей войны. Во всех моих воспоминаниях о войне нет ни одного мужчины рядом. Я видел только детей и женщин.
Я – дитя войны /
Я рос на руинах страны /
Которую атаковало чудовище из мифов /
Оставившее лишь пустошь после взрывов /
Война – одна из четверки близнецов /
Остальные – лишения, ужас и нищета /
В отличие от войны, нищеты и лишений /
Жизнь полна смысла и значений /
Потому она восстает даже из руин и хаоса /
Моя жизнь возникла, как зелень на месте пожарища /
Из красоты, скрытой под мерзостью запустения /
Жизнь всегда найдет путь, она есть движение /
Жизнь – словно открытая книга /
Как раскрытые объятия любимой /
Жизнь – в радости от прикосновения к шелку ее кожи /
Когда от ее красоты отвести взгляд не можешь /
Жизнь струится в ее волосах цвета красного вина /
Жизнь случайна и непредсказуема; это просто судьба /
Рождение – это чудо, словно загорающаяся звезда /
Что в итоге остынет и угаснет навсегда.
Я будто распадаюсь на части, мое обветшалое прошлое раздроблено и рассеяно, неспособное снова стать целым. Сборник сцен из прошлого – словно страницы короткого рассказа, пролистываемые со скоростью света. Мне кажется, восточных людей что-то ограничивает: их разум созревает и осознает свой потенциал немного позже. И потом они часто не понимают, как верно распорядиться своей самостоятельностью и свободой. По мере взросления мы просто дрейфуем от родительской семьи к друзьям… от этих друзей к другим друзьям… из нашего города в другой город… к новой любви… к своей семье и рождению еще одной жизни… и в итоге к еще одной смерти.
Я должен
