Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Посмотрим... – вяло отозвался Мурунов. – Посмотрим. В главке останешься?

– Закидывал удочки насчет Белогорья... Саульский категорически против.

– Сперва подлечись. И – двигай сюда. Я рядом с тобой помбуром согласен.

– Ну полно, Игорь! Тебе расти нужно. Вот и расти – возразил Мухин и подал какой-то шарик.– Мефистофеля-то я покалечил. Вот голова его, может, приклеишь?

Мурунов машинально взял голову черта, приткнул к узким чугунным плечам. Она сорвалась и со стуком покатилась по полу.

– Не приставляется... – растерянно пробормотал он. – Голова-то не приставляется!

Да, вот так и плывет во времени и в пространстве маленькая водяная черепашка – Лебяжий. Всего наглядится, плывя к лучшему...

Смолкли дизеля. Не слышно голосов человечьих; металлических бряков не слышно. И лебединые звоны смолкли, и журавье курлыканье. Лебеди, журавли и прочая перелетная цыганщина снялись и незаметно ушли только им ведомыми воздушными путями в чужие, в теплые страны. Вернутся ли?

Старый орлан тоже переселился и увел с собою подросших птенцов.

Курган сторожит Истома. Рядом с ним – сын. А горстка леса над ними, а изувеченная земля глохнут от нестерпимой тишины, как недавно глохли от пронизывающего насквозь гула.

Станеев, вырвав засохшую березку, спустился вниз, к озеру. Здесь, на скамейке, стоявшей перед разрушенным клубом, сидел Мухин.

– Не взялась березка-то?

– Весной посажу другую.

– Весной?! – удивился Мухин. Удивился искренне. – Ты здесь остаешься?

– Устраиваюсь линейщиком... на место Истомы.

– А...

– Кому-то ведь нужно... приводить все это в порядок!

– Конечно, конечно. Это ты умно решил, Юра. Очень умно! Об учебе думал?

– Хочу восстановиться... если получится.

– Получится. С вашим ректором лет двадцать назад... мы вместе работали. Я позвоню...

Они закурили.

Под ногами урчали волны озера, слизывая с выщербленного берега мягкие звездчатые снежинки. Время жевало и жевало все вокруг, и с коровьих задумчивых губ его падали недожеванные клочья облаков, растворяясь в воде как прошлое.

Минувшие эпохи – прошлое, и только что отстучавшая секунда – тоже прошлое. Крошечные козявки, отпечатавшиеся в геологических слоях, и гигантские ящеры, неосознанно запечатлевшие себя, именуются равно – реликты. Величия лопаются, а достоинства уравниваются, соединяясь в одном смысле: род. Мудрый Экклезиаст обозначил его границы: «Род преходит и род приходит».

А границ нет. Их раздвигает Время. Завтра уже через день зовется Сегодня. И все звонкие слова стареют и меркнут. Меркнут ли вечные слова? Ведь время и их трет на своей терке.

– Я давно хотел подарить вам одну книжку, – сказал Станеев.

– Подари, Юра. Когда-нибудь отдарюсь.

Станеев вынул из внутреннего кармана затрепанный коричневый томик Ларошфуко.

– А, «Максимы»! Давно собирался почитать. – Мухин осторожно взял старенькую дешевую книжицу и раскрыл там, где была закладка. Страница начиналась с двести шестьдесят девятой максимы: «Как бы ни был проницателен человек, ему не постигнуть всего зла, которое он творит...»

– Конечно, конечно...

В полдень Мухины вылетели. Взяли с собой по чемодану. Откинув спинку мягкого кресла, Раиса прикидывала, что нужно купить ей в Уржуме. Муж читал Ларошфуко. В час тридцать книжка из рук выпала. Он скончался.

ПОВЕСТИ

Клад

Часть первая

Дом – две клетушки: в одной располагается почта, в другой, разделенной пополам, – Юлька с бабушкой. Верно говорят: старики капризны. А уж бабушка из всех капризных самая капризная. Все ей не так, что ни сделай. Юлька, взбунтовавшись против старухиной тирании, отделилась от бабушки фанерной перегородкой. Фанерка – граница, конечно, условная, до потолка не достает,