Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Часть четвертая. В царстве Будды, – объявил Санджи Каляев.
Чагдара кто-то тронул за плечо:
– Садитесь, товарищ Чолункин, сейчас мы вас торжественно вынесем.
У ног Чагдара стояли строительные носилки, раскрашенные желтой краской и облепленные бумажной бахромой. Чагдар осторожно сел, скрестив босые ноги. Четверо парней в чалмах и широких шароварах аккуратно подняли груз. По бокам встали двое с опахалами, сделанными из черенков лопат и метелок ковыля. Симфонический оркестр заиграл сладкую убаюкивающую мелодию. Чагдара вынесли на сцену, где с поклонами пересадили на плюшевую оттоманку, позаимствованную в красном уголке педтехникума. Двое с опахалами принялись махать своими куцыми метелками, а остальные, поклонившись, попятились за кулисы.
Чагдар не видел зрителей – яркий свет слепил глаза, и даже когда ветер начинал раскачивать осветительные боксы вверх и вниз, большое темно-синее пятно заливало пространство, где сидела публика. Музыка наплывала волнами, лучше всего были слышны флейты. Бювя-бювя-бювяля – послышалась вдруг калмыцкая колыбельная. Чагдар явственно почувствовал детское тепло, разливавшееся в груди. Губы невольно растянулись в блаженную улыбку. Подчиняясь неведомой силе, шея потянулась вверх, за ней позвоночник до самого копчика… Чагдару показалось, что он висит в воздухе, не расплетая при этом ног, и это ощущение бестелесности дарило безотчетную радость. Потом музыка стала удаляться, словно кто-то убавил звук в радиоприемнике, и на смену пришла звенящая тишина. Синее пятно темноты залил пульсирующий серебристо-розовый свет, какой случается в прохладном предрассветном небе, обволок тело Чагдара мягким, как пух, коконом. А потом границы тела исчезли. Свет беспрепятственно проник внутрь, заполняя тело без остатка, и ничего больше не было в нем, кроме света. Бархатные крылышки тысяч невидимых бабочек как будто касались кожи. Чагдар слился воедино с бабочками и почувствовал, что взлетает. Увидел сверху сцену, и макушки зрителей, и трепещущий портрет Сталина, который подпирали двое администраторов, но ветра не ощутил… Вот сцена стала только точкой среди бескрайней степи, а тело, или то, во что оно превратилось, все продолжало взлет. Чагдар оказался где-то высоко-высоко над ватными клочками облаков, и земля уже была плохо различима. Его окружили сгустки неприкаянных душ, что стремились прилепиться к нему, но ни одна не успела – так быстро миновал он этот уровень и помчался выше. Свет становился то ярче, то тусклее, как на сцене при раскачивавшихся лампах. А потом он увидел Будду. Образ был полупрозрачным, глаза прикрыты, губы мягко и расслабленно улыбались…
В следующий миг Чагдар ухнул вниз. Он даже не успел испугаться – полет был коротким. Его подхватили несколько пар рук.
– Парик, не сомните парик! – услышал словно сквозь сон голос режиссера Болдырева.
– Финал. За сплошную коллективизацию! – объявлял на сцене Санджи Каляев.
Чагдара поставили на ноги, но колени подкашивались и не держали. Зрение возвращалось постепенно, чернота рассеивалась от центра к краям. Перед ним на корточках сидел Высоковский.
– Кажется, вы слегка перенервничали, товарищ Чолункин! Что за идиотическую улыбку вы кривили все время?
– Не знаю, – Чагдар старался собраться. – Музыка на меня так подействовала. Что за мелодию исполнял оркестр?
– Римский-Корсаков. «Садко». Ария индийского гостя.
– Товарищи Римский, Корсаков и Садко написали неземную музыку. Чуть не улетел, – честно признался Чагдар. – Спасибо, вовремя меня скинули.
Высоковский от этого признания почему-то захохотал…
На следующий день все калмыки знали, кто исполнял роль Будды. Чагдар был в смятении, ждал нагоняя, а может быть, и хуже. Однако защищаться и оправдываться ни перед кем не пришлось. Председатель ЦИК Калмыкии Хомутников сделал вид, что не в курсе, а остальные калмыки при встрече обходились с Чагдаром так, словно он секретарь обкома или московский почетный гость. Чагдар предположил, что все, кто видел монахов в медитации, поняли, какое состояние вчера ему было даровано, и в глазах калмыков он теперь имел особый статус – избранного.
Месяцем позже Чагдар без всяких вопросов и замечаний прошел очередную партийную чистку. Он даже самокритику не успел развить, вскрыть недостатки и упущения в своей работе. Комиссия, кратко посовещавшись, выразила удовлетворение его партийным обликом, и он сел, потупив взгляд, словно провинился перед товарищами за благополучный исход, и слушал, глядя в щелястый, плохо прокрашенный пол, как критикуют других за двурушничество и шкурничество, изобличают в мягкотелости и гнилом либерализме, переводят из членов обратно в кандидаты, а то и вовсе исключают из рядов.
Чагдар боялся. Он боялся даже вообразить, что будет, если в Калмыкии узнают про его старшего брата – бывшего белогвардейца и младшего – хурульника. Он был свидетелем, как его начальник и земляк Хомутников обвинял старого большевика и проводника советской власти в Калмыкии Араши Чапчаева в сокрытии белогвардейского прошлого брата. А потому, рискуя быть обвиненным в пассивности, Чагдар старался ни с кем в конфликт не вступать, никого не критиковать и в коалициях не участвовать.
Его особенно тревожил Дордже. Брат жил не таясь: не выпускал из рук чёток и постоянно бормотал молитвы. А ведь еще в январе из центра разослано информационное письмо об усилении массовой антирелигиозной работы и закрытии всех оставшихся хурулов, церквей и мечетей. Уцелевших священников, независимо от вероисповедания, ссылали в лагеря. Но их осталось слишком мало. Начали выискивать бывших, сложивших с себя сан, а до плановых показателей все равно не дотягивали. Стали забирать людей, чьим единственным проступком было пребывание в хуруле в детские годы в качестве послушников-манджиков. И живи Дордже в Калмыкии…
Чагдар уже десять раз вспомнил добрым словом покойного Канукова, помешавшего бузавам переселиться к остальным сородичам. Калмыков в Калмыцком районе Азово-Причерноморского края после голода стало еще меньше, и, чтобы не получить нагоняй за дальнейшее снижение процента титульной национальности, райком и НКВД делали упор в искоренении мракобесия на православных и лютеранах.
Но это не значило, что Дордже был в безопасности. В колхозе его отряжали пасти овец, надеясь, скорее, на собак, чем на пастуха. Собаки свое дело знали. Следили, чтобы овцы не отбились, отыскивали потерявшихся. Поднимали грозный лай, почуяв рядом волков, и кидались на них, не щадя живота своего. Тут и чабан должен кричать, свистеть, щелкать плетью – устрашать, одним словом. Дордже в таких случаях только молился. Волки же, войдя в кровавый раж, способны за раз загрызть и тридцать, и пятьдесят баранов. За это пастуха могли и к уголовной ответственности привлечь, и тогда Дордже поневоле оказался бы на виду.
А стоит только дернуть за кончик, вся семья окажется под угрозой. Да и не только семья – весь
