Монах Ордена феникса - Александр Васильевич Новиков

Альфонсо выполз на берег полуживой – сильно тошнило, лес вокруг него крутился, а потом его очень сильно и болезненно рвало. Казалось, его живот разорвется, казалось, вывалится желудок, казалось, он исторгнет из себя душу.

– Господи, да как ты умудрился то? – это воскликнула где то рядом Лилия – самая живая, – срочно, к воде его неси…

Альфонсо умирал. Он умирал не в пасти зверя, как ему казалось, он умрет, не в лапах святой инквизиции, не от холода в реке, не от голода. Он умирал нахлебавшись черной жижи, к которой, судя по рассказам Лилии, жителям ее деревни запрещено даже подходить под страхом смерти. Не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к ней.

Альфонсо пил воду из ручья, и блевал, раздирая и так разорванное горло, дышал мерзким смрадом, содрогался от жуткой боли в животе. Периодически он терял сознание, тогда Лилия стукала его по щекам, умывала холодной водой, потом он снова пил, снова блевал…

Гнилое Пузо сдирал с него одежду, скоблил голую кожу дощечкой, сдирая черную гадость с тела. Лилия совала в руки какую то сушеную траву.

Голый, облеванный, молящий о смерти, лежал на берегу ручья монах Ордена света, жуя сухую траву, как корова, с невыносимой болью проталкивая ее в горящее огнем горло, пока не потерял сознание.

14

Солнце светило неимоверно сильно, отчего было жарко, как в печке и ветерок эту жару нисколько не побеждал, по той простой причине, что ветерка не было. Вообще никакого. Кругом был песок и синее, совершенно безоблачное небо.

– Дурацкий песок, – отплевывался Альфонсо, – дурацкая жара…

– Дурацкая жизнь, – добавил Брукс.

– Сам дурацкий. Если тебе жизнь не нравится, чего ж ты тогда в нору ко мне полез?

У Брукса не было глаз, точнее, не было в том месте, где они должны быть у человека – в глазницах, а висели на груди, ссохшись в маленькие, сухие комочки. А еще у него был сломан нос, и под ним словно кто то мазнул его красной краской, был поток засохшей, черной крови.

– Больно было, когда из меня волк ноги выдергивал. Мы бы в норе спокойно поместились вдвоем, почему ты меня выгнал?

– Потому что зверь бы не отстал. Он раскопал бы нас, и сожрал обоих, а так, тобой он, в принципе, накормился…

– Ты мерзкая сволочь, Альфонсо дэ Эстэда…

Альфонсо разозлился, и от этого стало еще жарче.

– Я нашел нору, и я в нее залез. Хотел бы жить – нашел бы свою, и сидел бы там, а ты, вместо того, чтобы искать спасения, только орал и бегал. Каждый заслуживает того, что…э-э-э заслуживает.

– Чего ты с ним разговариваешь? – спросила Милаха. Она недовольно надула сине- зеленые, вздувшиеся щеки, сняла впившегося в ее раздутое тело рака, который пытался оторвать себе от нее кусочек. – Он всегда думает только о себе.

– А ты вообще не лезь, – огрызнулся Альфонсо, – ты сама виновата. И тебя выловили раньше, чем ты так раздулась, не ври мне. Вы если появляетесь в моем бреду взывать к моей совести, то будьте хотя бы правдоподобными, а то, как трупы с кладбища… Раздражаете меня.

– Это бесполезно, – сказала Милаха отрыгнув немного воды изо рта, – ты бросил своих друзей умирать…

– …И тем спас им жизнь… – вставил Альфонсо.

– …Хотя и предал их, – сказал Брукс.

– Вы зациклились на способе спасения, а не на результате. Я не хотел погибать вместе со всеми, я не герой былин – жизнь, не чертова книга, где мы бродим по Лесу, побеждая зубы и когти непрекращающейся храбростью и сверхпафосным благородством. Но в результате я всех спас, хоть и случайно.

– Ты не задумывался о том, что Боги умеют управлять временем? – спросила вдруг Милаха.

– Это ты о чем? – спросил в ответ Альфонсо, а потом до него, вдруг, что-то начало доходить. Если всемогущие Боги могут управлять временем, есть возможность повернуть его на тот момент, с которого начались все его несчастья, и изменить то событие, которое ко всему этому привело.

– Если всемогущие Боги могут управлять временем, есть возможность повернуть его на тот момент, с которого начались все его несчастья, и изменить то событие, которое ко всему этому привело, – сказал Брукс.

– Да понял я уже, – раздраженно бросил Альфонсо. – Подите прочь из моего горячечного бреда, оставь меня одного…

…А значит, и встречи с Иссилаидой никогда не будет, – подумал Альфонсо, и стало грустно. Надсадно грустно: заныло где то в области сердца тупой болью, которая пропала, точнее, растворилась в той кошмарной боли, в которой пылало все Альфонсово тело. Казалось, его положили в костер, накрыв, для полноты ощущений, еще и железным, раскаленным и с множеством острых игл одновременно одеялом. Костер горел еще и внутри, создавая впечатление, что в горло ему заливали кипящий свинец. Мутные пятна перед глазами были не различимы, но все равно били по голове своей яркостью, обжигая. И сквозь этот ад слышалось завывание Кариизия, заманивающего души праведных в Сарамоново царство.

– Господи, он умирает, а я ничего, ничего не могу сделать! – рыдал Кариизий знакомым голосом. А, это ведьма.

– Ну ты… ну успокойся… – это бормотал, несвязно, Гнилое Пузо.

– Он нас всех спас! Если бы не он, мы бы все погибли! А сейчас, посмотрите на него! О великий Перкун, это еще что за две новые язвы?!!

– Это он глаза открыл, – донесся голос Тупого Рыла.

Вскрик, мутное пятно, сопровождаемое шумом бегущего тела, упало рядом с Альфонсо.

– Альфонсичек, милый, ты очнулся! Слава Богам! Теперь все будет хорошо!– запричитала Лилия.

Впервые в жизни Альфонсо, считавший свое имя, которое на языке древних, наверное, значило что-то очень сильное и мужественное, самым лучшим на свете, покривился, внутренне, услышав это «Альфонсичек». Впервые в жизни Альфонсо задумался о том, что это имя красиво слышится в строю, при раздаче титулов, в геройских летописях, но чрезвычайно нелепо звучит в уменьшительно- ласкательной форме. Альфонсичек? Фонся? Альфа, черт возьми? Альфуся? Казалось бы, куда хуже, но и здесь Лилия умудрилась все испортить:

– Афончик, как ты себя чувствуешь? – нежно спросила она.

– Не дождетесь, – твердо, громко и злобно сказал Альфонсо, но с удивлением услышал только хрип, с нотками жалкого свистящего всхлипа. А потом от боли в горле потемнело в глазах, и больше он лишний раз шевелиться не рисковал.

Самое приятное в неимоверных страданиях – это неимоверное облегчение, которое так или иначе, но приходит со временем, и Альфонсо испытывал на себе все это свойство страданий в полной мере. Вот он не спал ночами, все тело чесалось, болело, резало и жгло огнем, а вот, он, вдруг, уснул, и сон придал ему новых сил. А вот, с утра, он смог – невыносимо тяжким усилием воли, повернуться, немного, но уже лежал не на