Земля надежды - Филиппа Грегори

— Ах, мама! — Френсис бросилась к ней в объятия. — Но я буду часто навещать вас в Ковчеге! И ты будешь приезжать к нам! Да, Александр?

Александр Норман, помолодевший на много лет, будто абсолютная радость разгладила морщины на его лице, просиял улыбкой, глядя на Эстер.

— Если захотите, приезжайте и живите с нами. А я буду тогда считать себя турецким пашой — с двумя такими красавицами в доме.

— Мне нужно приглядывать за Ковчегом. — Эстер глубоко вздохнула. — Но я надеюсь, что вы будете частенько навещать нас. А если в городе появится чума…

— Я сразу же пошлю Френсис к вам! — заверил Александр. — Не беспокойтесь. И буду писать вам, сообщая все новости.

После этого ей оставалось только уйти. Эстер задержалась на мгновение дольше необходимого, и, когда Френсис отступила назад, в объятия мужа, Эстер почувствовала такую боль во всем теле, как будто что-то медленно и глубоко отрывали у нее от сердца. Она сразу же улыбнулась.

— Господь вас благослови, — сказала она, как будто боль не сжимала ей все внутри. — Будьте счастливы.

Она вышла из прелестного холла и оказалась на улице. Лондонский Тауэр отбрасывал тень на улицу, и, пока она закутывалась в накидку, утренний холод успел пробрать ее до костей. В то же мгновение Джонни уже оказался рядом и, как настоящий кавалер, предложил ей руку. С его помощью Эстер быстро дошла до реки, где они сели в лодку, чтобы добраться до дома.

— Все прошло прекрасно, — решительно сказал Джонни, отворачиваясь от нее.

— Очень хорошо, — ответила Эстер, растирая щеки руками в перчатках. — Чума побери этот холодный ветер, у меня от него глаза слезятся.

— У меня тоже, — согласился Джонни.

Апрель 1645 года, Англия

Эстер казалось, что весной 1645 года Ковчег, Традескантов Ковчег, в растерянности плыл по течению. Выполнять обещание, данное Джону Традесканту, — заботиться о его внуках и о редкостях — становилось все сложнее. Хотя она всегда думала, что бы ни происходило со всем остальным, уж по крайней мере это обещание она будет выполнять.

Но Френсис теперь стала взрослой женщиной с собственным домом и новой, отдельной жизнью. А Джонни подрастал, и через четыре, а может, пять лет он уже пойдет воевать. Все молодые люди в Англии знали, что им придется повоевать, прежде чем они состарятся. И Джонни, даже ее драгоценный Джонни не мог быть исключением.

Редкости были спрятаны хорошо, и Эстер могла только надеяться, что они не пострадают ни от холода, ни от сырости. Ледник был надежно заперт и заколочен, перед ним Джозеф посадил вишню, одно из прекрасных вишневых деревьев Традескантов. Саженец прекрасно принялся и раскинул ветви так, что, казалось, двери там вовсе никогда и не было. Распустившиеся листья скрыли очертания стен, а когда раскрылись цветы, то совсем ничего нельзя было рассмотреть за колышущимся белым облаком.

— Нам придется срубить это дерево, когда мы захотим открыть дверь и достать сокровища, — тихо сказал Джозеф Эстер, когда она гуляла по саду.

— Если и дальше все будет идти как сейчас, нам никогда не придется доставать их, — ответила она и пошла дальше.

Сад выглядел так же прелестно, как и каждую весну, будто война не была главным занятием всей страны, будто голод и чума не были неотъемлемым признаком наступающего лета. Нарциссы склоняли головки в плодовом саду, ростки тюльпанов на грядках набирали силу, их бутоны наливались и румянились легкими полосками цвета. И если осенью в живых останется хоть кто-то, все еще жаждущий купить тюльпаны, то в плодородной земле сада Традескантов их будет ждать целое состояние.

Но покупателей не было, никто не ждал у дверей зала с редкостями, желая заплатить деньги за посещение, растения не продавались. Ковчег медленно тонул под грузом долгов. Джозеф работал за половину жалованья и содержание, все его помощники разбежались, ушли на войну, горничных уволили. И только кухарка оставалась с ними и делила с Эстер работу по дому.

На деревьях появились первые зеленые листья, и Эстер вдыхала их свежий аромат. Трава стояла высоко. Когда нарциссы отцветут, Джозеф выкосит траву и уберет сено. Ветви фруктовых деревьев раскачались, соприкасаясь тонкими ветвями, на которых уже начали появляться листья и почки, налитые обещанием будущих цветов. Сад должен быть самым радостным местом. Но Эстер проходила между плодородием и бурлящей жизнью сада, как женщина, промерзшая до костей и уставшая до смерти.

Она дошла до дальнего конца сада и взглянула на пруд. Прошли годы с того времени, как они с Джонни приходили сюда кормить уток. Годы с тех дней, когда они садились в маленькую утлую лодчонку и он катал ее туда-сюда, рассказывая, что он совсем-совсем наверняка будет великим моряком, как дед, будет охотиться на пиратов в Средиземном море или поплывет к ледяным границам России. А теперь она сама была женой другого путешествующего Традесканта и думала, что, пожалуй, в этом году ей уже пора собрать всю свою отвагу и признать наконец тот факт, что Джон никогда больше не вернется домой.

Со времени его отъезда она получила только одно письмо, в котором он писал, что покидает Джеймстаун и собирается построить дом дальше по реке и что она не должна ждать от него известий в течение какого-то времени. Потом она получила груз с индейскими редкостями и пару бочонков с растениями, плохо упакованными и плохо доставленными, что доказывало — Джон не следил за их погрузкой на борт. И с тех пор ничего. Последние новости, дошедшие из колоний, были о восстании индейцев и нападении на Джеймстаун. Говорили о том, что всех плантаторов, живших вдоль реки, скальпировали и вырезали, снимая кожу.

Она думала, ей пора научиться перестать искать Джона повсюду, научиться перестать ждать его. Она решила, что подождет до лета, а там, если не будет никаких известий, придумает, как сказать Джонни, который иногда все еще был ее маленьким мальчиком, а иногда — совсем юношей, что его отец не вернется домой и что теперь он будет единственным оставшимся Садовником Традескантом.

— Прошу прощения, — вежливо сказал кто-то за ее спиной. — Я ищу Джона Традесканта.

— Его нет, — Эстер устало обернулась. — Я — его жена. Чем могу помочь?

Перед ней стоял один из красивейших мужчин, когда-либо встреченных ею. Он изящным жестом снял шляпу, и, когда поклонился, выставив вперед ногу в высоком замшевом коричневом сапоге, перья шляпы коснулись земли. Он был одет в серое — достаточно неяркий цвет, который мог указывать на то, что он был человеком парламента, да при этом еще и одним из самых унылых пресвитерианцев.[18] Но его густая кудрявая шевелюра, богатый кружевной воротник и улыбчивая дерзость выдавали в нем кавалера.