Наследие Божественной Орхидеи - Зорайда Кордова

– Cinco sucres[19]. – Ее голос вновь обрел четкость. – Так я встретила твоего отца, так изменилась жизнь моей матери, так появились все вы. Наверное, так изменилась и моя жизнь, но я всегда знала, что иду по другому пути, нежели моя мать. Мы разошлись еще до моего рождения. Я десятилетиями хранила эту купюру за семью печатями и не истратила ее, даже когда у меня не было больше ничего, потому что в ней было обещание.

– Какое обещание? – спросил Вильгельм.

– Что я никогда больше никому не буду должна, особенно таким людям, как твой отец. Это был заем, и я хочу его вернуть.

Орхидея протянула купюру. Пятеро братьев и сестер Буэнасуэрте все еще стояли обиженные, озадаченные. Казалось, у Вильгельма вот-вот пойдет пена изо рта, но он пересек гостиную почти неслышными шагами и выхватил банкноту из рук Орхидеи.

– Возможно, ты никому не должна, – сказал он, – но, судя по всему, твои потомки заплатят за это. Что бы ты ни сделала, надеюсь, оно того стоило.

Буэнасуэрте беззвучно ушли, не оглядываясь.

Монтойя уставились на Орхидею, которая широко улыбалась, сидя с закрытыми глазами.

– Это было необходимо? – спросила Рейна.

Орхидея встретилась взглядом со своей невесткой и ответила вопросом на вопрос:

– Каково это – жить без гнева в сердце?

Рейна знала, что лучше не отвечать.

– Мне, например, нравится такое семейное воссоединение, – воскликнул Рей, подходя к барной тележке и поднимая с нее бутылку янтарной жидкости. Он налил себе большую порцию, затем вспомнил об остальных. Подняв бокал, он произнес:

– Салют, ублюдки!

– Ладно, все вы там, – громко сказал Феликс, нервно потирая руки в своей обычной манере. – Если так будет продолжаться, мы не поужинаем вовремя. Рейна, Сильвия, Калеб, вы со мной на кухне. Пенни, Маримар и Рей, за вами уборка. Хуан Луис и Гастонсито, помогите Рики принести сюда обеденный стол.

Энрике выхватил у Рея напиток на половине глотка и сел в кресло напротив матери.

– Я занят.

– Я принесу, – предложил Фредерико, муж Сильвии.

– Видишь, какой услужливый, – Энрике поморщился от украденного обжигающего напитка.

– А как насчет меня? – спросила Татинелли, поглаживая живот. – Мы можем помочь.

– Тати, ты пока отдохни, – сказал Феликс.

Энрике рассмеялся. Он показал на побеги, росшие между костяшками пальцев матери.

– Конечно, вы все это принимаете. Никто из вас не задает вопросов по поводу того, что она делает.

– Напротив, – отозвалась Сильвия. Ее волосы были стянуты в пучок так туго, что казалось, ей должно быть больно. – Я все время задаю вопросы. Но меня устраивает, что у меня нет ответов. Я принимаю твою мать такой, какая она есть. А ты просто зануда.

Мгновение растерянности. Обида и гнев промелькнули на лице Энрике.

Глаза Феликса смягчились, как будто он ждал, когда его младший брат придет в себя, сменит гнев на милость и уступит, как всегда бывало. Хуан Луис и Гастон ничего еще не ведали о мире, но знали, что их дядя Энрике был придурком и время от времени нуждался в том, чтобы его проучили. Татинелли сжала руку мужа. Рей наполнил себе новый бокал. Маримар ждала. Эрнеста посмотрела на портрет над каминной полкой, на котором ее мать была изображена маленькой девочкой. Она уставилась на лицо девочки так, словно призывала вселенную поставить ее на место. Мало кто знал, но она уже это сделала.

Феликс обреченно вздохнул и занялся делом. Он хлопнул в ладоши, выводя всех из состояния нерешительности.

– Давайте, давайте, давайте. Кухня, уборка, обеденный стол. Вперед!

Монтойя выскочили из гостиной и вооружились метлами и кухонными ножами, как ведьмы, собравшиеся воевать.

Татинелли любила этот дом. В отличие от большинства своих двоюродных братьев и сестер, она родилась в больнице Четырех Рек. Ее мать нарушила традицию. Ее точные слова были: «Я не стану рожать на ранчо, как призовая свиноматка. Сейчас 1990 год, ради всего святого!» Все медсестры собрались вокруг маленькой девочки, первой из Монтойя, которая появилась на свет в их больнице. Татинелли вышла без задержки, будто она отсчитывала секунды до рождения, будто она хотела, чтобы шоу жизни началось. Она не плакала. Не возилась. Самое необычное в ней было то, что она была абсолютно нормальной. Мама Тати много лет спустя сказала ей, что медсестры заключали пари на то, будут ли у девочки перепончатые лапы, когти или третий глаз. Но она была обыкновенной во всех отношениях, и ее это вполне устраивало. Тем не менее ей не нравилось чувствовать себя «за бортом», поэтому она всегда говорила, что родилась в той же комнате, что и другие Монтойя.

Ее семья была непохожей на другие, но такая она была у Татинелли. Когда Тати с Майком поднялись по лестнице и вошли в комнату для гостей, Татинелли гладила живот и напевала песню, которая не выходила у нее из головы с тех пор, как они покинули Орегон. Ей казалось, что пол и петли подпевают ей скрипом. Дом был далеко не в лучшем состоянии, но их спальня оказалась безупречно чистой. Как будто Орхидея знала… Лепестки роз на обоях настолько выцвели под лучами солнца, что приобрели пыльно-лиловый оттенок. Она вспомнила, как подглядывала в замочную скважину, когда рождались Хуан Луис и Гастон. Было много криков, вокруг суетилось много женщин. Но поразило ее то, что произошло в момент, когда близнецов извлекли, – лепестки роз на стене зашевелились.

Именно это она сказала Майку. Он поставил их сумки на кровать с балдахином и издал сдавленный звук, какого она никогда не слышала от него раньше.

– Ты уверена? – спросил он. – Ты была очень маленькой.

Татинелли, подойдя к окну, наслаждалась теплым светом.

Из этой комнаты была видна лужайка с могилами на заднем дворе. Мужья Орхидеи и ее тетя Пена. Только трава на их семейном кладбище не побурела от засухи.

– Не имеет значения, уверена ли я, – тихо сказала она. – Я это видела.

Он прыгнул на кровать и заложил руки за голову. Он пропустил свою утреннюю велосипедную прогулку, и сдерживаемая энергия заставляла его шевелить пальцами ног.

– Должен сказать тебе, пчелка. Я… я не уверен, что это то место, где нам нужно быть.

Татинелли почувствовала сильный толчок своей дочери. Беспокойный, нетерпеливый.

– Почему?

– Это просто не ты. – Майк сел. Когда он поднялся, толстый матрас даже не скрипнул. Некоторое время он ходил кругами, как пчела, исполняющая ритуальный танец.

Татинелли стояла, доставая и расставляя маленькие стеклянные бутылочки на комод. Она любила эти вещи. У нее было ощущение, словно дом разрешает ей с собой поиграть. Несмотря на трещины и слои грязи, она не хотела бы оказаться где-нибудь еще. Обидно, что Майк не думал, что это место похоже на нее.

– Я люблю свою семью, – ответила она. – Они часть того, кто я есть. Так что в каком-то смысле это